|
|
Ирина ПАТЫЛЬЧАНСКАЯ. Родилась в год, когда было закончено строительство первого По образованию - учитель математики. Работала во всех типах учебных
заведений, существующих в России, вплоть до школ глухих. Сейчас учит
студентов тому, как надо учить
Писать начала летом 2004 г. на спор, втянулась. Теперь ждет, когда
отпустит, а мы... будем ждать новых произведений |
|
Здесь
можно прочитать два рассказа, написанные Ириной |
|
Крестик
Бар «Милитари» находился в самом
центре Бремена. Старый город с узкими, темными пешеходными улицами, дома с
балконами, нависающими настолько, что можно удариться головой, если будешь
заглядываться на мозаичные окна с пряничными ставнями. Здесь все было как в
первый раз: те же огромные, тяжелые, испещренные дубовые столы, деревенские
лавки, на столах светильники в форме гильз от снарядов, почему-то тазы на
стенах и фирменное блюдо – самокрутки не с махоркой, конечно, а с каким-то
вонючим, одуряющим табачищем. Никакой ужасной немецкой музыки, только пиво и
красивый нижне-саксонский диалект. Сколько раз я, слыша разговор на улице или в
транспорте, удивлялась его мелодике! Мы – поколение советских детей,
воспитанных на отечественных фильмах про войну, впитали отвращение к немецкому
языку с молоком матери. Самым большим моим удивлением в прошлой поездке был
обыкновенная бытовая немецкая речь, опьяненная красотой которой, я ходила по
улицам и просто слушала, дышала и не могла насладиться.
Дождавшись, пока мне принесут светлое пиво, куриные крылышки и фирменную махру,
я пыталась найти изменения, произошедшие вокруг за 5 лет, и не могла, все было
по-прежнему, как будто время, закружив меня в водовороте событий и совершив
свое печальное действие, сюда не заглядывало. Стены, факелы, кружки, пиво,
бармен, даже официантки, по-моему, были похожи на прошлых. Изменилась только я.
Прихлебывая светлую терпкую жидкость и, прикуривая, я скользнула взглядом по
залу. За столиком напротив сидела обычная компания молодых людей, четверо
мужиков – красавцы, породистые, как на подбор, одно слово истинные арийцы. И 2
женщины – интеллектуального вида, пожалуй, единственное, что их отличало от российских
библиотекарш и школьных учительниц – очки в тонкой оправе с бифокальными
линзами, грубый, не вполне соответствующий внешности, неженственный смех. И,
конечно же, одежда – отличительная черта любой немки - минимализм, возведенный
в энную степень. Вязанные вытянутые кофты с закатанными рукавами, клетчатые
шарфы и тяжелые армейские или альпинистские ботинки.
С каждым глотком, с каждой затяжкой внутри все больше стал распускаться колючий
клубок, смотанный из переживаний, сплетен, недомолвок, обид, потрясений, изломанных
бесконечных ожиданий и порушенных надежд. Хотелось остаться здесь до утра,
слушая и не понимая уютный разговор компании за соседним столом, сидеть,
погрузившись в воспоминания и надеяться, на то, что утро вечера мудренее, что,
когда кончится последняя кружка пива и сигарета, все будет по-новому. Взгляд
мой стал все чаще останавливаться и задерживаться на молодом холеном, ухоженном
немце, как его звали, я не могла расслышать. Но ощутила глубинным женским
чутьем, скорее мурашками, пробежавшими по коже, третьим глазом, тепловыми
точками на кончиках ушей, что моя одинокая персона, закусывающая пиво сигаретой
и так и не дотронувшаяся до остывших крылышек, так же привлекла его внимание.
Наши глаза встретились, я выдержала его взгляд, как это делала всегда. Тут же
теплая волна прокатилась по всему телу, рукой непроизвольно дотронулась до
нательного креста – детская привычка теребить крестик, когда волнуешься.
Этот крест – золотой с голубой финифтью передала мне моя бабка, при крещении и,
не смотря на пионерское детство, я его ни разу не снимала. Говорят, что раньше
таких крестиков было два. Один мой дед подарил моей бабке на венчание, второй –
побольше носил сам. Моя бабка происходила из старого, но нищего дворянского
рода, ни сохранившего ничего, кроме фамилии и гипертрофированного чувства
собственного достоинства и умения все беды принимать стойко, не сгибаясь. Что
могло связывать ее - дочь врача, с простым чувашским парнем, который и
по-русски то говорил еле-еле! Почему после того, как он пропал без вести в 1941
г. она всю оставшуюся жизнь ожидала его возвращения, откликаясь на каждый удар
подъездной двери и телефонный звонок? Чисто русское скуластое лицо, открытый
прямой взгляд, умные серые глаза, светлые волосы, волевой подбородок, большой
рот и немного тонкие губы – таким был мой дед на фотографиях. Именно внешность
и послужила поводом для отбора в НКВД, нужны были простые русские парни. Перед
войной он много ездил в Германию и усиленно учил немецкий язык, а в первые дни
войны был отправлен на фронт, где пропал без вести. Все женщины в нашей семье –
мать, тетка, сестра пошли в бабкину породу, меня же природа вылепила, по мнению
родственников, похожей на деда, причем, со свойственной для нашей семьи
упорядоченностью и страстью к классификациям, мне даже приписывали его манеру
говорить и вести себя в отдельных ситуациях. Все это, скорее всего, были
домыслы, так как бабка прожила замужем всего полгода, а моя мать и ее сестра
родились уже без него. Так что, о том, какой был мой дед, мы могли судить
только по фотографиям и по становившимся с возрастом более отчетливыми, но и
обраставшими все большими подробностями воспоминаниями бабушки и теток.
Вязкий ход моих мыслей был прерван:
- Извините, - сначала я даже не поняла, на каком языке было произнесено это слово.
- Вам плохо? – английский, тот самый немец, привлекший мое внимание.
- Нет, спасибо я задумалась, была в этих местах пять лет назад, вот вспоминаю,
ностальгирую.
- Я вам помешал? – качаю головой, - а может вы пойдете за наш стол, - такая
женщина не должна сидеть одной и грустить, мои друзья говорят по-английски, мы
вас развлечем.
Компания замерла, очковые немки
незаметно и ВТО же время напряженно прислушивались к нашему разговору. То ли
пиво подействовало, то ли все-таки что-то они подмешивают в свои козьи ножки,
но меня однозначно потянуло на приключения. А не за этим ли я приехала?
А действительно, зачем я приехала,
забыть или вспомнить? Начать все заново или окончательно увязнуть в старых, как
разваливающиеся домашние тапки, но бесконечно уютных, родных и утягивающих на
дно воспоминаниях? Пять лет назад в этом месте за тем же столиком я
познакомилась с моим будущим мужем.
Мы сидели в компании духовиков нашего оркестра, травили анекдоты и концертные
байки, сто раз известные, но облегчавшие примитивный гастрольный быт любого
творческого коллектива и в то же время, являвшиеся плавным переходом к тому,
что будет происходить потом в гостиничных номерах, от чего утром будет
однообразно противно просыпаться всем участникам нашей вечеринки. Это чувство утреннего
совместного омерзения, когда в тусклом, розоватом, молодом свете, твое лицо
выглядит особенно безжалостно, видна каждая морщинка, каждая неровность, а
синяки под глазами от выпитого, выкуренного и отданного особенно гармонируют с
рассветной бледностью кожи. Поэтому, с кем бы я не просыпалась, не хочется
никаких нежностей, разговоров, объяснений и признаний, а нужно, чтобы он
быстрее ушел к себе в номер. И после несвежего неприятного ритуального поцелуя
в правую скулу и ответного едва заметного кивка головы, с явным облегчением,
иногда слишком поспешно, стремишься закрыть дверь, и, не глядя на себя ни в
одно из гостиничных зеркал, проскользнуть в душ, чтобы скорее отмыться от ночи,
покурить и почистить зубы. Потом придти к шведскому столу и, ничем не выдав
своего паскудного, выпотрошенного состояния, выпить горький, пережженный
немецкий кофе, наблюдая за своими коллегами, которые все понимают и пытаются
скрывать то же самое. И только на репетиции хриплым, севшим за ночь от сигарет
голосом, лениво произнести свою первую утреннюю фразу: «Крещендо с двадцать
шестой цифры?»
Олег подошел к нашему столику, когда словесная прелюдия была почти закончена.
Рука гобоиста давно скользила по коленкам нашей солистки, а я не могла решить,
чего я хочу больше подняться в номер к моему выбору на эту поездку - Даниле или
еще по одной и пойти гулять по вечернему Бремену. Так что появление немолодого,
но вполне привлекательного мужчины, к тому же говорившего по-русски, внесло
разнообразие в наш, похожий на три предыдущих и приближавшийся к предсказуемому
завершению, вечер.
Сейчас история повторялась, и, задержавшись еще на некоторое время в кругу
абсолютно чужих и далеких едва знакомых людей, я засобиралась в отель, и
Бокхард, так звали немца, пошел меня провожать.
- А ты знаешь, чем знаменита эта улица?
- Понятия не имею, - зачем-то соврала я. - На ней жил когда-то Энгельс.
Странно, что немцы о нем помнят, типично наш исторический персонаж.
- А хочешь, я покажу тебе
город?
- Да, но может быть завтра? – я попробовала избежать ужасов гостеприимства,
вспоминая как 5 лет назад, мы излазили здесь все с Олегом вдоль и поперек.
- Нет, ночной Бремен даже лучше, чем дневной.
- Давай тогда ограничимся Ратушей и историей про Роланда, я только сегодня
прилетела, разница во времени, все-таки 2 часа? – черт, вот и проговорилась,
история про Роланда… Откуда я знаю, что у Роланда есть какая-то история? А, не
важно! У каждого Роланда она должна быть, иначе не было бы памятника. Однако
мой экскурсовод, похоже, ничего не заметил, самозабвенно излагая общеизвестные
факты.
Почему-то всколыхнулись детские
воспоминания матери, о том, как сразу после войны к бабке пришел странный
человек, мать назвала его «железная маска», таким он ей показался, с отрывистой
речью, лишенным мимики лицом и резкими движениями. Они долго вполголоса
разговаривали на кухне, потом странный гость ушел, а бабушка плакала и курила,
стряхивая пепел на крахмальную скатерть, а потом, раскачиваясь и глядя в одну
точку, повторяла: «Нет, не может быть, не верю, он жив, чувствую, жив…». С тех
пор большую часть времени моя бабка курила, стряхивала пепел куда попало,
смотрела в одну точку и изредка шевелила губами.
- Ты совсем замерзла! – у Бокхарда второй раз за вечер получилось застать меня
врасплох. – Правда, грустная история?
- Да, немного странная и печальная, - в продолжение своих мыслей произнесла я.
- А пойдем ко мне домой, здесь недалеко, согреешься, и я тебе покажу фотографии
и съемку летнего Бремена, сказочное зрелище!
«Что ж, не думала, что все будет так быстро и легко», - а
в ответ просто кивнула, взяла его под руку и мы пошли.
Пять лет назад, уведя меня из бара,
под недовольное сопение Данилы, почувствовавшего хотя бы на время меня своей
собственностью и смирившегося с мыслью, что еще шесть дней я никуда от него не
денусь, Олег после гуляния по ночному городу, раскрасневшуюся от ветра и
выпитого привел меня к себе в номер. Сосредоточенно разглядывая стандартный
сервисный набор, ровно на три звездочки – окно с видом, дверь в душ, телефон,
зеркало, тумбочку у кровати, халат и полотенце, я как всегда, в последний
момент перед первой близостью, дергаясь и сомневаясь в правильности принятого
решения, думала о том, зачем я пошла за ним. Мой взгляд упал на журнальный
столик, где лежал прикрытый чемодан с торчащим наружу перекушенным концом
цветастого галстука, я засмеялась, и все остальное было уже не важно, с той
лишь разницей, что еще в темноте, не дожидаясь утренних слов, поцелуев и
привычного чувства отвращения к себе, я ушла.
Дом находился на одной из центральных улиц, в нем Бокхард снимал небольшую
квартиру на втором этаже. Поискав глазами галошницу или вешалку (всегда забываю
о традиции немцев снимать уличную обувь только перед отходом ко сну), и, не
найдя, бросила куртку на пуф в прихожей и прошла в гостиную. Интерьер
представлял собой как раз то, что можно было выразить емкой фразой «очень
мило». Евростандарт, абстракция, жирно размазанная по белым стенам, засушенные
травки в вазе на журнальном столике, стеклянные шарики в пепельнице, мягкий
удобный диван, стопка макулатуры на кабинетном рояле, вторая половина комнаты,
отделенная стеллажом с книгами - кабинет хозяина, компьютер, полка с дисками и
кассетами и музыкальный центр. Быт немецкого холостяка, хотя это в наше
тридцатилетие жизнь почти заканчивается, здесь же 30 – самое начало большого
светлого пути. Фотографии на полках отражали всю историю его семьи. На одной
был запечатлен человек в немецкой военной форме, статный, высокий, уверенный в
себе… Сверху на рамке висел такой же крест, как на моей шее, с голубой финифтью,
только побольше. Горло сдавило.
- Ну, что ты там увидела, русская красавица?
А-а-а, это мой дед, правда, я похож на него?
- А что это сверху? – не в состоянии перевести
взгляд и дыхание прошептала я.
- На рамке? Да крест, от деда остался, военный трофей,
как то уж очень беззаботно ответил он, - снял с какого-то рус…
Звонкая пощечина не дала ему договорить. Я
заорала:
- Какого русского? Как его звали?
- Ты что, ненормальная? - он почти сорвался на
визг, - Сама подумай, идиотка, война, люди убивали друг друга, что такого, что
мой дед убил какого-то русского и снял с него крест, ваши солдаты в Германии не
грабили, не насиловали, не тащили домой в чемоданах, в узлах, в карманах, за
пазухой??? Да у нас во всей Германии не осталось ни одной девственницы, ни
одного аккордеона, ни одного подсвечника! Что ты так взвилась?
Я молча достала свой крестик, после чего, схватив
куртку, выбежала вон. Путаясь в рукавах, слетела по лестнице, выскочила из
подъезда. Только на улице перевела дух. Сердце стремилось сигануть через горло.
Ладно бы просто его дед воевал, но я была почти готова лечь в одну кровать с
внуком человека, убившего моего! Как такое могло произойти? Моя бабка всю жизнь
ждала, моя мать всю молодость прожила рядом с нездоровой женщиной, помешанной
на ожидании своего исчезнувшего мужа, я воспитанная на этих историях, и этот
сытый красавец, у которого было все, почему? Я почти, я чуть, уже… Все
переживания последних месяцев, так глубоко загнанные мною, вернулись в
одночасье. Слезы, которые я держала в себе все это время, предательски
наполнили глаза. Я не помню, как добрела до своего номера, приняла душ и
рухнула в кровать.
Я проснулась от разрывавшего голову будильника и
не сразу поняла, что это гостиничный телефон. Звонил Бокхард.
- Я должен тебе все объяснить.
- Не имеет смысла, все и так ясно, прости, я не
хочу тебя видеть.
- Ты должна меня выслушать.
- Я давно уже никому ничего не должна, запомни
это!
- Я буду ждать тебя в «Милитари» в шесть, будь
любезна придти, это важно для нас обоих.
Этой весной я вернулась с гастролей раньше, так
как последний концерт в Праге был отменен. Было жарко, стояла прекрасная сухая
погода, мне удалось сэкономить на дороге, доехав до Минска на нашем оркестровом
автобусе, а там сесть на поезд. Поездка была тяжелой, изматывающие концерты
через день, переезды, холодные майские ночи в дороге и единственное желание,
уткнуться носом в плечо Олега и почувствовать себя дома, в тепле, нужной и
защищенной. Из спальни доносились голоса моего мужа и его друга и партнера по
бизнесу Стаса.
- Кто здесь?
- Это я, любимый, удалось приехать раньше, ты не
представляешь, как нам повезло с шофером, еще вчера я думала, что буду сидеть в
этой проклятой Чехии всю свою …
На моей постели рядом с Олегом лежал Стас,
господи, надо же было быть такой дурой!!! Ничего не замечать столько лет,
вместе в сауну, в кафе, в клуб, в командировку. Только такая помешанная на
музыке идиотка, как я, зацикленная на своих проблемах и родственниках, могла
позволить дурачить себя так долго! Жить в грязи и не ощущать этого ни одной
секунды. Засыпать и просыпаться рядом с человеком, для которого отношения с
тобой лишь ширма, лишь маска, защищающая его от общественного осуждения и
презрения. Какой же он голубой, у него такая прекрасная семья, жена умница,
красавица, скрипачка в престижном оркестре!? Лицемерие, возведенное в высшую
степень, ложь, ежедневная всепоглощающая ложь. И это моя, неповторимая,
нелепая, но в то же время единственная жизнь!
Никаких эмоций, кроме отвращения увиденная сцена
во мне не вызвала, я подала на развод и вскоре получила его. Моя семья была
поставлена перед фактом, мама уговаривала простить измену, не предполагая, что
изменял Олег скорее не мне, а со мной, а еще через два месяца, став
окончательно свободной от Олега и своей прежней жизни, я поехала подписывать
контракт с Бременским симфоническим оркестром. Так вчера вечером я оказалась в
«Милитари».
Бокхард ждал меня как раз за тем столиком, где еще
вчера мы пили пиво с его друзьями.
- Выслушай внимательно. Этот крест дед не снимал с
убитого. Его давно нет, поэтому можно рассказывать. Этот крест принадлежал
моему, и, по всей видимости, твоему деду. Да, у нас общий дед.
Я внимательно вглядывалась в лицо напротив и стала
замечать, что мы похожи! Серые глаза, ясный взгляд, волевой подбородок, и
абсолютно не арийское лицо Бокхарда с добавлением немецкого лоска, еще вчера
показавшееся мне смутно узнаваемым.
- Да, мы брат и сестра. Я не знаю, как это у вас
называется, сводные, наверное. Мой дед всю свою жизнь боялся, у вас за это по
голове не гладили, у нас за такое тоже судили, слышала про Нюрнбергский
процесс? Но кем бы он не был предателем, святым, солдатом, палачом, он, прежде
всего, был нашим с тобой дедом, отцом моей матери.
- И моей тоже.
- И твоей. После контузии он сильно заикался, а в
последние годы оглох. Его здешняя жена умерла рано, он жил один, о том, откуда
он, рассказал перед смертью, три года назад. Я принес его фотографии, посмотри.
На всех карточках был изображен сначала молодой,
потом все более взрослый, потом все менее узнаваемый пожилой мужчина, мой дед.
С собакой, с трубкой, на скамейке, на качелях, в шезлонге, с теннисной ракеткой
и удочкой, на берегу моря и в кресле. На меня смотрел такой знакомый и такой
чужой человек. Я подумала, как хорошо, что моя бабка, всю жизнь чувствовавшая,
что он не погиб, не дожила до этого дня, я бы не смогла ей рассказать о том,
что случайно, черт знает каким способом, я нашла своих деда и брата.
- Где он похоронен?
- На двадцать третьем километре на север от
города. Поехали.
Уютные пригороды Бремена с автобана были
практически не видны, только между шумопоглощающими щитами вдалеке скорее
угадывались желтые фонари, а я украдкой разглядывала профиль своего брата.
Брата или чужого мужика? Странно, даже машину он вел как я - слегка небрежно,
но крепко взявшись за руль одной рукой.
Мысли неслись, обгоняя одна другую:
- Что заставило деда остаться здесь, как он мог?
Господи, о чем я думаю? Неужели для меня это важнее, чем знать, что он был,
таким же, как и все, человеком. Не надо думать о предательстве! Так с ума можно
сойти. Теперь это уже и неважно…или важно? - клубок мыслей все больше
запутывался, такое еще недавно родное и понятное целое разваливалось на кусочки
- эгоизм, патриотизм, мировоззрение, мораль, предательство, чувство и зов
родной крови, древний как любая война.
Вот и кладбище. Фамильный склеп. Дед поменял даже
имя. «Как жить, сменив страну и имя?» - подумалось мне, - зная, что где-то тебя
все еще ждут, твоя жена не спит ночами, а твои внуки, слушающие по утрам гимн
СССР, никогда не заберутся к тебе на колени, не прижмутся к колючей щеке…
- Он тяжело умирал, очень долго. Я приглашу тебя
домой, ты познакомишься с моими родными.
Отвечать не хотелось. Что мне сказать этому
человеку? О чем я могу его еще спросить, какой я хотела бы услышать ответ? Я провела рукой по надгробью и почувствовала,
что оно почему-то было теплым. Мысли, метавшиеся как вороны над этим местом,
утихли. Второй раз за сегодняшний день и за последний год, я плакала, а мой
брат, не замечая этого, не протянул мне платка. А может у него, как и у меня не
было привычки носить с собой платок?
Обратная дорога показалась мне еще более длинной:
- Останови машину, - Бокхард выкрутил руль и
«Пассат» встал у обочины на въезде в город,
- ты знаешь, наверное, не надо меня знакомить с твоей семьей! Уезжай,
слышишь?
Я еще долго стояла и смотрела вслед удаляющимся по
ночной магистрали красным огонькам, а мимо проносились красивые и не очень,
большие и маленькие чужие машины, по чужой трассе, в чужой стране…
ЭПИЛОГ
Через неделю я все таки познакомилась с родными
Бокхарда, контракт мне не подписали, и я уехала в Россию, зная, что у меня есть
еще одна семья, близкие люди, пусть и говорящие на другом языке, тепло которых
у меня была возможность почувствовать и я, по счастью, ею воспользовалась.
Семья, которая стоила моей бабушке пятидесятилетнего ожидания, и появившаяся у
меня в тот самый момент, когда почти все было потерянно, но присутствие этих
людей в моей жизни дало мне главное - надежду и веру.
ИЛИ ДАЛЬШЕ
Судный День
Дождь за окном лил как из ведра. В это время года
дожди не редкость. Из-за шума ливня он не сразу понял, что в дверь стучат. На
пороге стоял человек. Его плащ был почти насквозь мокрым.
- Вы берете заказы?
- Да.
- Отлично, у меня к вам очень серьезное
предложение.
- Серьезное…
На какую сумму вы рассчитываете?
- Деньги не имеют значения, лишь бы работа была
сделана качественно, как для себя.
- Заманчиво...
В его ситуации нельзя было долго раздумывать и тем
более торговаться.
Счастливое детство, любящие родители, восторженные
зрелые, дамы, прижимавшие руки к груди и со слезой в голосе произносившие: «Он
такой душка, чудо, а не ребенок!» Беспечная юность развлечения, влюбленности,
романы, гулянья и ощущение, что это никогда не закончится, и весна молодости и
счастья будет длиться вечно, журчание винных ручьев будет слышно постоянно, а
реки денег никогда не иссякнут. Друзей с каждым днем становилось все больше и
больше. Многие мечтали о его дружбе и готовы были клясться в преданности и
верности. Как быстро все поменялось. Сегодняшняя его жизнь не имела ничего общего
с тем временем, годы пролетели, как один короткий сон, как будто утром, после
веселой разгульной ночи голову к подушке склонил невинный юноша, а проснулся
зрелый мужчина с печальным взглядом. В уголках его глаз еще играли веселые
искорки молодости, но с каждым днем их становилось все меньше. Нищета
подкралась неслышно, как осенние листья, которые стойко держатся на холодном
ветру, желтеют, но не сдаются, а потом вдруг за одну ночь, как по команде свыше
осыпаются, оголяя голые черные стволы деревьев и глупо искать ответ на вопрос,
почему именно сегодня. Когда умер его ребенок, казалось, что этого просто не
может быть. Он не смог спасти еще двух детей, они долго болели, у него не было
денег на врача и лекарства, и умерли на руках его жены, жизнь которой с тех пор
как он забрал ее из родительского дома превратилась в кошмар, полный нищеты,
неуверенности в завтрашнем дне, болезней, смерти, долгов. Казалось, что его
тяжелая жизнь не мешала ему работать, но то, что он делал, приносило небольшой
нестабильный доход. У него были ученики, но и от них было мало прока. Все это
очень подорвало его силы. Он никогда не был крепким, а сидячая работа, нервное
перенапряжение, плюс тяготы жизни превратили его почти в старика.
Конечно, надо было
соглашаться! Такой шанс заработать хоть сколько-нибудь денег!
-Сколько бы вы хотели получить за все?
Ему показалось, что этой суммы ему должно было
хватить, чтобы хоть как-то продержаться еще некоторое время. С другой стороны,
много нельзя было просить, чтобы не потерять хоть этот шанс. Незнакомец
усмехнулся, отсчитал монеты и произнес: «Это задаток, по окончании работы вы
получите еще столько же. Работайте спокойно, я зайду посмотреть, как идут
дела».
Идея захватила его полностью. Такого он еще не
делал никогда. 13 частей, по одной за неделю плюс доработка, вполне можно
уложиться в 3 месяца. Задатка хватит на врача и лекарства для голодной и
больной семьи. Самому ему мало надо, он привык обходиться куском хлеба из муки
грубого помола или кружкой темного пива в соседней пивной.
Первая часть получилась гораздо быстрее, чем он
предполагал. Если так пойдет, то гонорар он мог получить гораздо раньше.
Он очень старался успеть, чтобы получить деньги.
Других заказов не было, и это была единственная возможность хоть как-то
держаться на плаву и не дать возможности пойти ко дну его семье.
Второй раз странный человек появился также
неожиданно, как и в первый. Что-то пугающее было в его облике. То ли лицо,
лишенное всяких эмоций или всегда одинаковая одежда – черный плащ, но
постепенно в сердце заползла непонятная тревога, сначала едва отчетливо, потом
все более и более явно, пока не охватила его целиком. Этот человек мерещился
ему, то у ворот дома, то в старом парке в центре города, где он часами
просиживал на скамье, обдумывая каждую следующую часть, за библиотечными
стеллажами, или в тени за колоннами кафедрального собора, куда он иногда
заходил, послушать, как органист, разучивая новый хорал, терзает старинный
орган.
К концу срока от первоначального варианта почти
ничего не осталось. Чуть ли ни каждый день появлялись новые идеи, которые
казались очень удачными. К тому же впервые у него создалось ощущение, что все,
что он делает, он делает для себя и о себе. Отсюда в каждой частичке, в каждом
самом маленьком кусочке, в каждом штрихе, в дрожании руки, во взмахе ресниц, в
повороте головы, в слезинке, скатившейся по щеке жены, был отдельный смысл,
новая, не звучавшая ранее тема, которую нужно было обязательно поймать и
постараться донести. От этого уже сделанное становилось глубоко личными. В
работу вкладывалось не просто содержание, помпезность или простота, красота или
уродство, свет или тьма, а пережитое: боль, смерть, страх, неудачи, но и
триумф, слава, мощь и величие и вся жизнь постепенно находила в ней свое
отражение. И если сегодня все казалось верным, то завтра оно требовало почти
полного переосмысления и переделки. Можно ли всю жизнь излить и пересказать за
несколько месяцев? Он не уложился в срок. Незнакомец тем временем появился, как
обещал.
- Мне нужен еще месяц, работа захватила меня более,
чем я ожидал. Мне пришлось многое изменить, но за месяц я успею.
- В таком случае вам полагается еще некоторая
сумма. Гонорар будет так же увеличен.
- Так странно… Кто вы?
- Это не имеет отношения к нашему с вами делу.
Работайте спокойно, через 4 недели я вернусь.
Казалось, что завершение работы стоило ему
огромных сил, которых с каждым днем становилось все меньше. Каждая следующая
часть давалась все тяжелее, руки не слушались, в глазах стоял туман, лоб
покрывался холодным, липким потом, в ушах шумело, но он очень торопился. Он
боялся не успеть закончить свою жизнь и оставить ее завершение кому-то. Именно
в таком состоянии его застали окружающие.
-Тебе нужно срочно лечь, ты очень болен
- Я не могу оставить начатое, это очень важно.
- Ложись, ты погубишь себя.
- Надо еще столько всего сделать, совсем нет сил…
***
5 декабря 1791 года не дожив чуть больше месяца до
своего тридцатишестилетия, он умер, оставив после себя ворох исчерканных нот и
огромное количество долгов.
Его тело положили в дешевый гроб, наскоро
сколоченный из некрашеных сосновых досок, и отвезли к собору святого Стефана,
где состоялось короткое отпевание, после чего сбросили в общую могилу для
бедняков, бездомных бродяг и преступников.
Дописывал «Реквием» и делал оркестровку его ученик
Зюсмайер. Сам композитор слышал лишь хоровую часть. Уже лежа в постели, он
попросил друзей-музыкантов спеть разными голосами, для себя выбрав партию
альта. Все вместе успели допеть только до «Dies Ire»,
что в переводе с латыни означает «День гнева» или «Судный день».
