|
Надзиратель
открыл
дверь
камеры,
хорошо знакомой
по
рассказам.
Карцер...
Здесь на
бетонном
полу, без
обуви и
верхней одежды
за три дня
можно ласты
склеить.
Дали правда
какие-то
тапочки, да
что в них
толку?
Прислонясь
спиной к
холодному
выступу печки,
сидел худой,
полусгнивший
в
лагерях вор
по кличке
Глухой. Он
уже третий раз
попадал в
этот лагерь,
потому и
знали его
все. Между
стойками с
подвесными
нарами
стоял,
дегенеративно
улыбаясь,
парнишка
лет
двадцати
двух по кличке
Филиппок.
Был
он росту маlенького – по
плечо мужiку
среднего
роста, но
известен
был как
матёрый
убийца.
- За что тебя,
Филиппок? –
спросил я. –
Опять кого-то
зарезать
собирался?
- Ы-гы-ы! –
обрадованно
промычал он
в ответ
показывая
коричневые от
чифиря
зубы.
- А кого?
- Бригади-ира.
Он меня, сука,
на
физзарядку
гнал. Я ему
хотел ножик
в пузо
загнать, а он,
пес, в
надзорку
побёг.
Филиппок
подсел к
печке.
- Подвинься, -
обратился
он к соседу, -
совсем с
холоду
подыхаю.
- Не грееть, не
надейся, -
ответил
Глухой.
Посидели...
Потом
Глухой
заговорил.
Стал рассказывать
свои
недавние
короткие
похождения
на свободе.
Говорил он
на блатной
фене, и
понять его
было порой
невозможно.
- Канаю я, на
мне лепня, -
тихо
повествовал
он. – Гляжу,
катит
понтер с
понтершей.
Тут я у него
щипнул
шмеля...
- Ты бы
рассказал
лучше как
попался-то, -
перебил его
Филиппок.
- Чё? – не понял
Глухой
- Попался,
говорю, как? –
заорал ему
Филиппок прямо
в ухо. –
Расскажи,
падла
глухая, еще
раз
посмеемся!
Гы-гы!
- А-а... как
попался-то? – с
улыбкой
закивал
Глухой. – дык
это –
устроился
на
мясокомбинат.
И с бабкой
одной
договорился,
что мешок с
мясом ей
через
забор
перекину. За
четвертак,
маш-ты?
Глухой
вместо
«понимаешь
ты» всегда
произносил
малопонятное
«маш-ты».
- Она конешно
обрадовалась,
маш-ты, а я
наложил в
мешок...
Далее
Глухой
поведал, как
он
утрамбовал
килограмм
тридцать
половых
органов
разного
скота и
перекинул
груз через
забор. Бабка
кряхтя и
надрываясь
под
тяжестью
поплелась
домой. А там,
развязав
мешок,
пришла в
такой гнев,
что
решила
обратиться
в милицию, по
тупости душевной
не понимая,
чо сама
соучаствовала
в краже.
- Её тоже,
падлу,
судили, -
продолжал
Глухой. – Маш-ты,
стоит, коза, а
рожа
вся в
морщинах,
будто по ней
конвой
прошел. Я ей
говорю: ты сцука,
рожу-то
из мудей
что-ли сшила?
Поржали.
Помолчали...
- Вот ежели, -
забормотал
вдруг
Филиппок, - ты
ему ножик в
горло
засунешь,
то он глаза
выкатывает,
за глотку
хватается и
перед
смертью
ногами сучит.
Задыхаеца
значит. А
ежели в пузо,
то ножик гла-адко
заходит. Как
в масло.
Гы-ы! Я на той
зоне
завхоза
зарезал, а
здешний
меня
спрашивает:«Ты
меня тоже
зарежешь?» - а я
ему:«Эт
посмотрим»,
говорю, как ты
себя
покажешь».
- Тебя
Филиппок в
больницу-то
возили? –
спросил
Глухой.
- Возили.
- Ну и чё?
- Гы-ы-ы!
Сказали, что
ненормальный
я. Но что можно
меня еще в
больницу не
ложить. Что
дескать,
ежели меня
не задевать,
то я резать
не буду. Гы-гы!
А
так оно и
есть, ежели
меня не
трогают, то я
тоже не трону...
Филиппок
улегся на
нары и снова
наступила тишина.
Ну и
холодище! И
время
будто тоже
застыло.
Сквозь
заросшое
инеем и
льдом
крошечное
окошечко
ничего
не видать.
Хоть вой с
тоски! И тут
Филиппок авозился,
устраиваясь
поудобнее
на холодных
нарах.
- Не спится, -
сказал он, -
Хо-олодно.
Вот выйду, обязательно
зарежу его
сцуку.
Бритвой
полосну по
глотке, я у
парикмахера
мойку
стырил.
Опасной
лучше всего
резать. Если
по роже дать –
чэк сразу
падает, а по
пузу если
шлепнешь –
все
разваливает.
Ггы! Сквозь
телогрейку,
сквозь все
проходит.
Харо-оошая
штука! Ы-ыы! А
пузо смешно
резать! Я
себе у кума в
кабинете в
позапрошлом
году пузо
резал – так
шкодно оно
лопается.
Так вот -
Пык-пык-пук!
Гы-гы-ы-ы....
Филиппок
заснул
|