Катрин ШОКАЛЬСКИ 01.09.1939 или «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ, МОЙ МАЛЬЧИК!» Превратностям судьбы посвящается

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА: Повесть «Первое сентября тридцать девятого» состоит из пяти частей. Все они объединены только одним: присутствием невидимой и могущественной властительницы наших жизней – Госпожи Судьбы. Tаинственой, невидимой и непредсказуемой... Если у читателя хватит терпения дочитать эту повесть до конца, у него могут возникнуть вечные вопросы: «Почему?» и «За что?». По всей вероятности ответы на эти вопросы хранятся у Госпожи Судьбы, и она не торопится поделиться ими с нами – обычными людьми, которым суждено быть лишь пешками в ее таинственной игре, подчас просто сторонними наблюдателями без права голоса. Если это действительно так, и мы всецело находимся в ее власти, то что же можно ожидать от нас – простых смертных, неспособных изменить предначертанный ход событий? Непросто ответить на этот вопрос. Но, возможно, если нам удастся прожить жизнь и пройти все положенные нам испытания, не ожесточив сердца, не растеряв любви и сохранив благодарность за самые незначительные радости, которые встретятся нам на пути, то мы сможем считать, что наша игра под названием «Жизнь» не проиграна. Что человечеству дано в его судьбине, Всё испытать, изведать должен он! Гете, Фауст 1. Первое сентября. Олаф так давно ждал этого дня! Накануне он лег спать пораньше, чтобы скорее наступило завтра. Заснуть было непросто. Он думал о том, как изменится теперь его жизнь. Первого сентября ему исполнялось десять лет, а это значило, что он будет считаться почти взрслым. Дедушка Йорген, у которого Олаф проводил свои летние каникулы и иногда выходные дни, обещал научить его пользоваться моторной лодкой, и после дня десятилетия отпускать одного на рыбную ловлю. Бабушка наверняка приготовит его любимый именинный пирог со взбитыми сливками и домашнее мороженое. Но самое главное – с сегодняшнего дня он Олаф, как все взрослые, будет участвовать в застолье и поднимать тосты! Он будет говорить «Сколь» и, как все остальные, будет смотреть в глаза своему соседу по столу, произнося тост[1]. В этом обычае было что-то особое, что-то значительное, что-то очень важное. Участие в нем, казалось Олафу, молниеносно и безвозвратно произведет его в категорию взрослых, и тогда вся жизнь станет настолько интереснее, замечательнее, значительнее, серьезнее и вместе с тем веселее. Олаф любил свою семью и свое детство, но десятилетний юбилей казался ему волшебным билетом в будущее, в начало настоящей свободы, независимости и увлекательной жизни, которая доступна только взрослым. В этом году его десятилетие выпадало на выходные дни, и это было дополнительным подарком судьбы. Это значило, что свой день рождения он сможет отпраздновать в доме дедушки и бабушки на маленьком острове в нескольких часах езды от дома его родителей в Осло. Олаф любил проводить время у дедушки и бабушки. Их домик стоял на самом берегу одного из небольших островов. Он был выкрашен в красно-коричневую краску и его двойник – его отражение всегда полоскалось в воде залива. Было здорово лежать животом на прогретых солнцем серых камнях залива, любоваться на это отражение и представлять себе волшебный город - там, на дне холодного моря, состоящий из точно таких же домов, в котором живут русалки и мальчики, точно такие-же как он сам, только подводные... Окна выходили на пролив, обрамленный двумя высокими серыми скалами. Верхушки их, вечно припудренные снегом, казалось, достигали неба, и на них частенько покоились мягкие, пушистые, ленивые облака. Подножия гор были окутаны пледом из густой, зеленой травы и мха. Олаф знал каждый сантиметр этих гор и мог безошибочно найти оттуда дорогу домой даже в кромешной темноте... Иногда Олаф любил просто сидеть на берегу залива, любоваться этими гигантами, которые простояли здесь уже не одну тысячу лет, пожевывать сухую соломку и представлять себе свою взрослую жизнь! Что он будет делать, когда вырастет? Он обязательно поедет путешествовать. Для начала в Англию, потом во Францию, а потом... Потом может даже в Африку! Или нет, скорее всего в Америку! Там Олаф познакомится с индейцами и наверняка станет другом одного из индейских вождей. Он получит в подарок от вождя коричневую, быструю как ветер, лошадь, головной убор из перьев и станет уважаемым иностранцем среди смуглокожего племени... Все это будет! Обязательно будет! Надо только немного подождать. Подрасти и стать взрослым. Среди соседских детей Олаф был самым старшим, но небольшая разница в возрасте не мешала им быть хорошими друзьями. Летом Олаф целые проводил дни со своими приятелями путешествуя по десяткам маленьких островов залива. Каждый из них был непохож на другой. На одних паслись козы и овцы, на других стоял домик или пара домов, третьи пустовали. Там не было ни души, и такие острова мальчишки любили больше всего. Здесь можно было играть в пиратов и представлтять себе, что взрослая жизнь уже началась. Олаф вместе со своими друзьями, охотился на медуз, собирал диких устриц, которых можно было сварить тут же на костре, если удавалось развести огонь, и просто загорал на солнце. Как хороши были эти дни и как ждали их весь школьный учебный год, всю долгую-долгую Норвежскую зиму! В этом году в добавление к лету Олафу удалось улучить еще два волшебных дня в этом лучшем месте на земле, и один из них выпадал на его день рождения. ................ Олаф проснулся в этот день рано. Дедушка, уже готовил баркас и удочки для рыбалки. Высокий и худощавый он издалека сошел бы за совсем молодого человека, и только подойдя поближе можно было рассмотреть его тронутые сединой волосы и обветренное лицо с сетью морщин вокруг пронзительно голубых глаз. - Доброе утро, дедушка Йорген! – Крикнул Олаф с порога. Старый рыбак распрямился и посмотрел на мальчика. - Ско-оль! – Ответил после недолгого молчания, намекая на сегодняшний ужин за которым именинник впервые, как взрослые, поднимет бокал и скажет «Сколь» или «На здоровье». Олаф улыбнулся. В животе порхала бабочка, и хотелось бежать и смеяться. - Я скоро вернусь, дедушка Йорген! – Крикнул Олаф. – Только соберу ребят! С этими словами он стал быстро спускаться к воде, к тому месту, где у деревянных мостков была привязана его лодка – выкрашенная в темно-красный цвет снаружи и белый – изнутри. Лодка была небольшая. Она вмещала не больше семи-восьми человек, но Олаф очень дорожил ею. Дедушка Йорген подарил ему эту лодку, когда убедился, что внук отлично плавает. «Того, кто плавать не умеет, лодка не спасет.» - Говаривал Йорген и добавлял: «Научишься плавать – дам тебе лодку». Олаф очень скоро научился плавать, и уже к семи годам чувствовал себя в воде почти так же уверенно, как на суше. Впрочем, это не было явлением необычным. Все его друзья были великолепными пловцами. Иначе в этих краях невозможно было добраться с одного острова на другой, и неумеющий плавать был обречен на одиночество. К восьмилетию Олафа дедушка отремонтировал для него свою старую лодку, выкрасил ее, и теперь она выглядела как игрушка. Вот это был подарок! Олаф ловко развязал узел на толстом сером канате, крепившем лодку к опоре сходен, кинул канат в лодку и следом за ним спрыгнул в нее сам. Лодка закачалась, приняв Олафа, и вода стала дружески похлопывать ее по бокам с обеих сторон, принимая в свои руки сегодняшнего именинника. Олаф без труда удержал равновесие, укрепил весла, и лодка легко заскользила по тихой воде залива. День обещал быть чудесным. Серое утреннее облако, растянувшееся с утра между двумя скалами, раскололось надвое, и золотые края его, подпаленные солнцем, расплывались все дальше и дальше друг от друга, расступаясь перед силой высокого голубого неба и начинающегося дня. Весла ритмично и мягко ложились на воду, и лодка бесшумно и быстро скользила по воде залива к соседнему острову. Темно-бордовые ее бока отражались в холодной морской воде, и размытое и дрожащее это отражение было чуть-ли не красивее самой лодки. Олаф любовался им и думал о том, какой замечательный получится сегодня день. Сначала Олаф забрал близнецов Бйорнара и Бйонила с острова Рокхольмен. Потом они все вместе заехали за Маркусом и его сестрой Анникен и только после этого вся компания двинулась к дому старого Йоргена, чтобы отпраздновать десятилетие именинника. Дедушка Йорген тем временем закончил приготовление баркаса и удочек и был готов к отплытию. Медлить не стали. Олаф накрепко привязал свою лодку к пирсу и, пару раз дернув за крепкий морской узел на канате и убедившись, что завязан он был на совесть, Олаф и вся его компания пересела в большой дедушкин моторный баркас. Какой замечательный получился день! Йорген знал рыбные места вокруг островов, как никто другой и за несколько часов дети наловили изрядно рыбы. Клевало хорошо, но самое главное - дедушка Йорген точно знал, когда и как тащить рыбу, попавшуюся на удочку, и они не упустили ни одной. В полдень решили устроить пикник на маленьком необитаемом острове. Развели костер, и дедушка приготовил на огне большую серую рыбу с золотыми пятнами. Из дома он захватил для детей сахарные булочки, которые утром испекла бабушка, сыр, воду и молоко. К ужину рыбаки вернулись домой. Собралось уже много народа. Приехали родители Олафа, его старшая сестра, и человек десять-пятнадцать близких родственников и соседей. Стол был заставлен самой праздничной едой. Здесь была копченая ягнячья нога, несколько сортов пареной и жареной рыбы, серебристые ролики селедки, молодая картошка, лоснящаяся от масла, ростбиф, а на отдельном столике в кухне ждал Олафа его именинный пирог со взбитыми сливками и клюквенным джемом. Олаф получил из рук отца кубок именинника, и, когда все расселись за длинным, темного дерева обеденным столом, дедушка Йорген предложил первый тост за виновника торжества. «Сколь!» «Сколь!» «Сколь!» - Раздалось со всех сторон. Гости чокались бокалами, и в воздухе витало ощущение праздника... Как было хорошо! - Хочешь предложить следующий тост? – Спросил отец Олафа, сидевший справа от него. Он чуть улыбнулся и похлопал сына по спине. Олаф смутился. Он почувствовал, как уши его начинают краснеть, и, подождав с минуту-другую и с трудом поборов смущение, он встал и поднял свой бокал. - Сколь! На минуту ему показалось, что голос его звучал еще очень по-детски, и именинник смутился, но тут же на помощь ему со всех сторон посыпалось громкое: «Сколь!» «Сколь!» «Сколь!» Зазвенели бокалы, послышался смех... Олаф повернулся к отцу и легонько звякнув своим бокалом об отцовский, посмотрел в его смеющиеся глаза: «Сколь!» Начиналась замечательная, такая долгожданная взрослая жизнь. С этого простого семейного праздника и застолья начиналась жизнь полная приключений, неожиданностей и свободы. Но как бы далеко не закинула его судьба, всю жизнь он будет помнить, этот дом, полный любви, своих дедушку и бабушку, которые так заботятся о нем, своих родителей – лучших в мире - и свое первое «Сколь!» 2. Первое сентября. Первый день осени, и еще - день рождения Здислава Кравчинского. Как долго и как трепетно ждал он этого дня и как готовился к нему! Он планировал отпраздновать свое десятилетие, как ни один из его дней рождения до сих пор! И правда, шутка ли!? Десять лет! Еще столько же, и он будет совсем независимым, совсем взрослым молодым человеком. Десять лет – особый рубеж. Это – полпути к полной самостоятельности. Здислав очень любил свою семью и не стремился поскорее оставить ее, но как для всякого мальчишки, для Здислава было нечто манящее в той свободе, которую обещают некоторые возрастные рубежи. Десятилетие былo без сомнения одним из таких рубежей, поэтому этого дня рождения Здислав ждал с особым нетерпением. На свой день рождения он пригласил своих самых лучших друзей, но, к сожалению не все они согласились прийти. Зигфрид[2] последнее время здорово задирал нос и даже иногда делал вид, что не узнает своих старых друзей. Он носил теперь на лацкане куртки черно-бело-красный значок со свастикой (такие теперь были в моде в Германии) и выглядел таким важным, как будто его произвели в генералы. Он даже не приходил больше играть в солдатики, когда Здислав приглашал его. Здислав решил не настаивать на дружбе, а просто дать другу время поиграть в его собственную игру. Рихард.... Рихард не носил никаких значков, но он всегда повторял за Зигфридом и когда заметил, что тот держит с Здиславом подчеркнутую дистанцию, то тоже стал чуждаться старого друга. Жалко конечно... Они были друзьями много лет и играли вместе столько, сколько могли себя помнить, но может быть это наступала взрослая жизнь? Здиславу не хотелось в это верить. День рождения решили отпраздновать в небольшом приморском селении, где в маленьком, аккуратном коттедже совсем недалеко от берега моря жили бабушка и дедушка Здислава. С утра в день своего рождения Здислав собирался зайти к Мареку и Тадеку. Два брата жили совсем рядом с дедушкой и бабушкой Здислава, и ребята часто играли вместе во время летних каникул. На время учебного года Здислав уезжал в Данциг, где он жил со своими родителями, но это месяцы разлуки не накладывали совершенно никакого отпечатка на дружбу мальчиков. Они встречались в первый день летних каникул, как будто расстались только вчера, и лето пролетал незаметно, как один день. Ходили на лодке с дедушкой Здислава, играли в солдатики, строили песочные замки на берегу, загорали... Потом все вместе они должны были забрать Янека и Кжиштофа. Все вместе будут играть, как обычно летом, весь день Здиславова дня рождения, а ближе к вечеру соберутся в доме у дедушки Здислава и отпразднуют день рождения друга. Еще на праздничный ужин должны были приехать мамины сестры с детьми - все от восьми до двенадцати лет. Это будет, наверное, самый лучший день рождения в его жизни! Накануне этого дня Здиславу не спалось. Он сидел на берегу моря, любовался закатом, слушал чаек, скулящих в темнеющем небе, и думал о том, как изменится его жизнь, когда он станет совсем большим. «Только вот этот дом, и это море, и эти чайки будут вечно, и, наверное даже когда мы все вырастем, мы иногда будем собираться здесь и вспоминать, как хороши были наши летние каникулы, как здорово было играть в этих песчаных дюнах, как крепка была наша дружба. Мы наверняка останемся друзьями на всю жизнь!» Только когда солнце превратилось в небольшой огненный шарик размером не больше апельсина и, шипя, опустилось в холодную чернеющую ночную воду Балтийского моря, когда янтарная полоса с золотой оконтовкой, разделяющая море и небо где-то там далеко, поблекла и смешалась с иссиня-черными облаками, когда на небе загорелись далекие и яркие вечные звезды и воздух пропитался ночной прохладой и запахом соленой воды, Здислав встал, отряхнул от песка уже чуть коротковатые парусиновые штаны и пошел домой. Бабушка, как и обещала, уже приготовила его любимый торт «Наполеон», и стопка хрустких, румяных, ароматных коржей, - каждый толщиной с бумажный лист - пропитанных взбитой сметаной, сливками и джемом, накрытая белым полотенцем с красными крестиками по краям, уже ожидала завтрашнего праздника – десятилетия Здислава. «Завтра мне десять лет!» - Подумал Здислав и сладко потянулся. Дедушка все еще возился со своей старой лодкой в сарае за домом. Здислав пожелал бабушке спокойной ночи, поцеловал ее и пошел в свою спальню: небольшую, но аккуратную, чистую комнатку, обшитую деревом, с окнами на Балтийское море. Он не помнил как заснул. Просто провалился в страну грез и в одну секунду оказался в том волшебном мире, который доступен всем живым только тогда, когда спит беспокойный разум. Снилось ему что-то очень приятное, потому что когда ранним утром разразился старшнейший, неслыханный доселе разряд грома, разбудивший Здислава, он почувствовал себя счастливым. Сегодня его день рождения!... И все будет замечательно! Это будет самый лучший день рождения в его жизни! Грохотнуло еще раз... Здислав сел на кровати. Слышно было, как в соседней комнате кто-то ходил. Должно быть бабушка и дедушка тоже проснулись от этого грохота. Что бы это могло быть?! Здислав поднялся и подошел к окну. Было совсем еще темно, и небо было усеяно алмазами звезд... «Безоблачно - значит не гром... Не должен быть гром... – Подумал Здислав. – Что же это такое?» Громыхнуло еще раз. Задрожали стекла, и даже дом как будто содрогнулся в странном лихорадочном страхе... Здислав вышел в гостиную. Дедушка уже оделся и выглядел очень озабоченным. Он только что пришел с улицы и, увидев Здислава, быстро отдал ему приказ: - Одевайся. Надо быть готовым. Плохи дела... - Дедушка... А как же мой день рождения? Здислав почувствовал, что происходит что-то очень серьезное, значительное, что-то очень важное, которое по своей значимости перевешивет его, Здислава день рождения... Дедушка безмолвствовал. Он стоял в темной гостинной, опершись обоими кулаками о тяжелый дубовый обеденный стол и молча думал о чем-то. Губы его были плотно стиснуты и за щеками ходили желваки. Здислав решил не нарушать тишины и не повторять вопроса. Он пошел в свою комнату и быстро оделся. Когда он вернулся в гостинную, бабушка уже в дорожном платье стояла возле окна и смотрела куда-то в черную даль ночного моря. Опять грохнуло. В углу задрожал графин с водой, и несколько крошек осыпались с именинного торта и остались лежать на полу. Свеча, которую только что зажег дед, тускло освещала комнату, и эта полутьма придавала зловещности тому тайному и важному, что происходило теперь вокруг. Еще грохот! Теперь Здислав заметил, что кровавая вспышка загоралась где-то там, в морской темноте каждый раз перед тем, как раздавался разряд и на долю секунды освещала нечто тяжелое и неуклюжее, вытянувшееся где-то не очень далеко от побережья[3]. - Я запрягу лошадь. Надо быстро добраться до наших в Гданьске. Мне кажется, началась война... - Но, дедуля... - Начал было Здислав... Дед молча посмотрел на внука, и было в его взгляде нечто такое, что заставило Здислава замолчать. Было, ясно, что день рождения отменяется. - Вы оставайтесь здесь. Ждите. Я вернусь. Постараюсь вернуться не один. Вместе с нашими. Тогда будем думать что делать дальше. Потом было долгое ожидание. Свет дедушка просил не зажигать и из дома не выходить. Молчали. Бабушка подошла к Здиславу, обняла его и прижала его голову к своей груди. Так они простояли несколько минут, не зная что сказать и не решаясь заговорить. От страха и неопределенности есть не хотелось, и в животе порхала неугомонная бабочка. Кукушка на стенных часах в углу прокуковала семь утра. Начинало светать. Море тоже, казалось, притихло, затаилось и боялось пошевелиться. На сине-серой глади воды, не очень далеко от берега теперь четко вырисовывался силуэт длинного пепельно-серого военного корабля. Хищный и холодный он не двигался с места и было нечто страшное в той недвижности, в том самоуверенном покое, который исходил от него. Чайки так же, как и прежде уже планировали над морем и серая громадина, появившаяся ночью в балтийских водах, казалось, нисколько не смущала их. Волны тихонечко вылизывали шершавый песочный берег польского поморья и притворялись, что ничего не произошло, что все по-прежнему... Здислав не верил их тихому шепоту. Не верил спокойствию чаек. Что-то произошло. И это что-то было очень серьезным и значимым, чем-то таким, что уже отменило его день рождения и грозило теперь изменить всю его жизнь. Это Здислав чувствовал безошибочно всем своим существом. Дедушка вернулся часа через два после рассвета. Еще через два часа подъехали родители Здислава с младшей сестрой и его старшим братом. Было решено ехать в Варшаву. Там жили бабушкины родственницы. Папа и старший брат оставались. Они собирались перебраться сегодня же на военную базу Вестерплятте, по которой ночью и утром палили с немецкого корабля, и помочь своим сопротивляться вторжению[4]. Мамины сестры с семьями решили ехать поездом из Данцига до Варшавы и встретиться с семьей Здислава у варшавских родственников. Телега скоро была собрана. Дедушка закрыл дверь и, проверив подпруги, легко вскочил на передок и взялся за вожжи. Ехали быстро и молча. Целый день. Старалась не останавливаться. Несколько раз пришлось съезжать с дороги и уступать ее колоннам солдат в немецкой военной форме. Великолепно обмундированные и организованные они напоминали те армии оловянных солдатиков, которые Здислав и его друзья выстраивали в песчаных дюнах балтийского побережья, когда играли в войну. Только сейчас это была уже не игра. От этих солдат веяло чем-то страшным, чем-то смертельным. Им не было конца. Ехали на грузовиках, мотоциклах, гнали танки.... Несколько раз Здислав взглянул на деда. Тот молчал и старался не смотреть на немцев. Желваки его ритмично сжимались, и было видно, что разговаривать он теперь не настроен. Заночевали на сеновале какого-то крестьянского двора. Дедушка договорился с хозяевами, и им позволили остаться на ночь. В доме уже спали несколько беженцев с детьми, приехавшие буквально часом раньше. Было темно, и далеко в холодном, черном небе мерцали алмазные звезды. Стрекотали кузнечики и убаюкивал сладковатый запах спелой соломы. С трудом верилось теперь, что в мире произошло нечто значительное, и он теперь не тот, что был вчера вечером. Здислав вспомнил об именинном торте «Наполеон»,оставшемся там, далеко в приморском коттедеже дедушки, и стало ужасно жалко, что так и не удалось отпраздновать его десятилетие. Он лег, умяв себе небольшую удобную лунку в сене рядом с сестрой, и укрылся курткой. Дед сказал, что выехать придется затемно, а это значило, что на сон оставалось всего нескоклько часов. Маленькая пятилетняя сестра Здислава Ядя заснула еще в телеге задолго до того, как они доехали до места их ночевки, и ее спящую перенесли на сеновал и укрыли одеялом, которое бабушка умудрилась захватить с собой в последнюю секунду. Здислав обнял сестру и заснул. Такой неожиданный получился юбилей.... 3. Первое сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года. Миша Дроздов проснулся очень рано. Он был немного взволнован и совершенно счастлив. Причин для волнения и счастливого расположения духа у него было предостаточно. Во-первых, сегодня ему исполнялось десять лет, и он считал эту дату особой. Во- вторых, по достижении десятилетия ему было разрешено приступить к урокам фехтования. В-третьих, наступила пятница, а значит - впереди несколько безоблачных дней длинных выходных (по случаю конца недели и его десятилетия родители позволили Мише пропустить школьный день). Это, в свою очередь, означало, что сегодня и целых два дня после этого не надо надевать школьную униформу, которую Миша терпел, уважал, но которая за последние несколько лет успела ему изрядно наскучить. Дроздов-младший (отца тоже звали Михаилом) был учеником дорогой приватной английской школы, где форма была обязательна для всех без исключения. Наконец, в-четвертых, папа говорил, что в этом году они все скорее всего переедут в Соединенные Штаты Америки, и большую часть грядущего учебного года Миша вероятнее всего проведет в американской школе. Мальчик много читал об Америке, и сама мысль о том, что скоро он сможет увидеть Гранд Каньон, Статую Свободы и, возможно, даже настоящих индейцев, казалась ему сказочной фантазией. Теперь, в сентябре 1939, когда ему исполнялось десять лет, эта сказка, эта фантазия в любой момент могла превратиться в правду его жизни, и Миша втайне считал дни, подгоняя время и надеясь, что переезд в Америку случится скоро. День рождения планировалось отпраздновать в «Пегасе» - самом дорогом ресторане французской концессионной зоны. «Восточный зал» ресторана был заранее заказан отцом для этого события. Меню тоже было составленно уже давно, но содержалось в секрете от именинника. Перед званным обедом в честь Мишиного десятилетия папа организовал прогулку на джонках по заливу для Миши и всех приглашенных им гостей. Это тоже было особым событием, потому что родители как правило не поощряли увеселений в традиционном китайском стиле, каким поездка на джонках безусловно являлась. В семье поддерживалась твердое разумение того, что пребывание в Шанхае - явление временное, что «люди нашего круга» к китайской культуре ни в коей мере не относятся, и что у китайцев мальчику из приличной семьи учиться нечему. Приглашения на празднование Мишиного дня рождения были разосланы заранее. В списке приглашенных были самые близкие друзья именинника и его родителей. Из друзей должны были подъехать товарищи по школе Володя Беннигсен и Андрей Веселов, Мишин партнер по теннису Алеша Крылов и соседская девочка по имени Маша Полынская, к которой Миша испытывал самые нежные чувства. Приглашены были так же его домашние учителя: маэстро Вернер, открывавший Мише волшебный мир скрипки и Сицуко-сан, наставник по восточным боевым искусствам и одновременно основам японского языка. Будут и старшие сестры: двадцатитрехлетняя Вера (уже совсем невеста) и девятнадцатилетняя Надя, планировавшие помочь родителям и прислуге с организацией праздника. К сожалению, никаких других родственников кроме родителей и сестер у Миши в Шанхае не было. Мальчик немного сожалел об этом, будучи наслышан о храбрости и героизме маминых братьев и несколько более практичных достоинствах родственников отца, но не страдал от их отсутствия, просто потому что ни одного из них никогда не видел. Миша родился в двадцать девятом году в Шанхае, в семье богатого русского коммерсанта Михаила Алексеевича Дроздова, и его жизнь с самых ранних лет была наполненной до краев чашей – типичной жизнью мальчика из обеспеченной и влиятельной семьи концессионного Шанхая. Мишина семья жила в огромном доме с мраморными колоннами и лестницами, хранившими замечательную прохладу в жаркие летние месяцы. Его комната располагалась во втором этаже, недалеко от комнаты выписанной из Циндао немецкой гувернантки. Мишины окна выходили в замечательно ухоженный внутренний дворик с розовым садом в Английском стиле. Миша никогда не мог похвастаться обилием свободного времени. Во время учебного года помимо обычных занятий в школе он был занят многочисленными приватными уроками. Два раза в неделю в послеобеденное время Миша получал уроки тенниса на лучших в Шанхае кортах «Коламбия-Клуба». Два раза в неделю к нему на дом приходил учитель основ японского языка и боевых искусств, господин Сицуко. Это был очень вежливый и сдержанный господин неопределенного возраста, всегда безукоризненно пунктуальный и имеющий одно замечательное свойство памяти: Сицуко-сан, кажется, не забывал ни одной ошибки из тех, что Миша сделал за все годы обучения японскому и восточным боевым искусствам. Если Мише случалось повторить ошибку, которая уже однажды была исправлена и отработана, господин Сицуко мог тут же привести точнейший список с датами и обстоятельствами, при которых Миша-сан, как он называл своего ученика, «уже имел честь совершить подобную ошибку». Это было не самой приятной частью уроков господина Сицуко и, чтобы избежать этой безукоризненной критики, Миша действительно на совесть готовился к его занятиям. К своим десяти годам Миша легко говорил по-русски, по-английски, по-французски и по-немецки. Немецкий язык не преподавался в его школе, как предмет, но отец Миши, считая немцев «народом передовым сказавшим значительное слово в мировой культуре», полагал что этот язык знать необходимо не только для того, чтобы читать произведения классиков на их родном языке, но тоже и для того, чтобы путешествовать по центральной Европе, «где всякий теперь говорит по-немецки» и еще для того, чтобы иметь возможность читать научную литературу, если у Миши возникнет интерес к точным наукам. Когда Мише исполнилось три года, была нанята немецкая гувернантка фрау Мёллер, которая говорила с Мишей исключительно по-немецки и учила его тонкостям языка и произношения. Один раз в неделю Миша получал уроки музыки. Он был одаренным мальчиком с хорошим музыкальным слухом и, довольно быстро освоив азы фортепиано, стал заниматься скрипкой. Мишина мама – Елена Владимировна Дроздова - была женщиной замечательной красоты и твердости характера. Каждый раз, когда дело подходило к Мишиному дню рождения, она начинала немного грустить. Маме было хорошо известно, что грустное ее настроение передавалось всем домочадцам, и поэтому в такие дни она старалась почаще уединяться. Причины грусти носили семейный характер. К сожалению, никто из близких Елены Владимировны не сумел во-время выбраться из России. Согласно семейной истории, Мишин папа, Михаил Алексеевч Дроздов – известный русский промышленник - одним из первых почувствовал, что политическая атмосфера в России стала особенно напряженной и ненадежной после февральской революции 1917 года. В то время как большая часть друзей семьи Дроздовых не приняла политических перемен всерьез и с некоторой иронией наблюдала срочную эвакуацию семьи, Михаил Алексеевич сразу же после отречения Государя Императора распорядился о передвижении капиталов и объяснил своей совсем молодой тогда супруге, что им следует незамедлительно покинуть отечество на неопределенный срок, пока не улягутся беспорядки и не наладится пусть новый, но хоть какой-нибудь порядок. В считанные недели все было в полном сборе и готовности. Дроздовы жили в Петербурге. Михаил Алексеевич рассчитал, что самым разумным было бы уехать в Шанхай, где жизнь в концессионных кварталах носила, похоже, надежный и спокойный характер по крайней мере для иностранцев. «Туда, - рассудил он, - российские и европейские беспорядки докатятся нескоро». К тому же Дроздов имел значительный капитал в торговле пушниной, и серьезные связи с Иркутском и Владивостоком. От русского Дальнего Востока, до Шанхая было рукой подать, а значит была возможность поддерживать многие деловые операции. Семья Дроздовых взяла поезд до Москвы. Там они пересели на экспресс, идущий по Транс-Сибирской до Владивостока. Михаил Алексеевич часто рассказывал о том, какую героическую стойкость проявили госпожа Дроздова старшая (имелась в виду мама) и госпожа Дроздова младшая (подразумевалась Верочка, которой ко времени этого долгого путешествия не исполнилось еще и года) в ходе этого долгого путешествия. Во Владивостоке, семья Дроздовых пересела на пароход и через пять дней прибыла в Шанхай. У Михаила Алексеевича были связи в русском концессионном квартале, и, поскольку он смог рассчитать свой приезд и отдать своевременные распоряжения, в Шанхае семью Дроздовых уже ждал нанятый для них дом. В этом доме они, однако, не задержались, и Михаил Алексеевич перевез семью в другой, более подходящий. В Шанхае родилась Наденька Дроздова а позже и Миша. Семья Елены Васильевны осталась в Петербурге. Однажды она получила письмо от друзей, в котором с прискорбием сообщалось, что родители ее были зверски убиты при попытке оградить свой дом от революционных матросов. Из письма следовало, что судьба трех старших братьев Елены тоже была нопределенной. Один по слухам погиб при подавлении Корниловского выступления, двое же других присоединились к армии адмирала Колчака, и с тех пор от них не было ни слуха ни духа. Елена написала ответное письмо, попросив при возможности, если такая появится, довести до сведения братьев, что она жива и здорова, в Шанхае и будет рада принять их в своем доме, коли будет им судьба добраться до нее. С тех пор из России не пришло ни одного письма, но Елена Васильевна все же лелеяла надежду, что братья ее живы и, возможно, когда-нибудь, с Божьей помощью им удастся еще свидеться. Сегодня, первого сентября, Миша проснулся рано, но, как он и предполагал, мама проснулась раньше и едва завидев его в нижней гостинной, поспешила к нему навстречу с объятиями и поцелуями. - С днем рождения, милый мой мальчик! С днем рождения! Как жаль, что не могут тебя увидеть твои дедушка и бабушка, твои дядя Жорж, Саша и Ника... Они бы так радовались... Мама вздохнула и прижала Мишу к себе. Так постояли они с минуту... Елена Васильевна наконец отпустила его, но все еще продолжала с любовью смотреть на сына. Глаза ее были влажны. - Какой ты у меня стал большой! Боже, какое счастье... Она не закончила фразу и, казалось, не хотела ее заканчивать, но Миша знал, чувствовал, что она думала и о чем хотела сказать, и попросту обнял ее еще раз. Он вырос за лето, и теперь был выше ее плеча. Елена Васильевна поцеловала его голову и снова порывисто прижалась к нему щекой. - Ну что, именинник, готов принимать первые подарки? Пойдем! В папином кабинете, как и в прошлые годы, Мишу ждали первые подарки. По семейной традиции каждый хранил свой подарок в папином кабинете и каждый вручал его имениннику лично. Мамин подарок, Миша мог поклястся, был самым лучшим! Это был настоящий, замечательный, изящнейший велосипед: серебристый, со звоночком на руле! Миша был счастлив! Одим из его планов на взрослую жизнь, было совершить велосипедный тур по Франции вместе со своими друзьями. Теперь его замечательная независимая взрослая жизнь стала казаться ему совсем близкой и реальной. Папа, с которым Миша всегда делился своими мечтами и планами, говорил, что теперь во всей Европе время политически нестабильное, и со всякого рода путешествиями туда следует повременить. Времени у Миши в запасе было довольно, и он надеялся, что к сорок девятому, или к достижению им двадцати лет, ситуация стабилизируется, и совершить путешествие по стране его мечты будет вполне возможно. Вскоре проснулись сестры. Они подарили Мише замечательного издания собрание сочинений Дюма на французском языке. Папа (Наденька нашептала ему на ухо секрет) приготовил в подарок Мише новую теннисную ракетку и какую-то необыкновенную скрипку, заказанную им к Мишиному десятилетию в далекой Италии. Перед поездкой по заливу Миша с сестрами поехал на велосипедную прогулку. Погода стояла чудесная. Зной спал, и легкий, нежный, по-летнему теплый ветерок обдувал лица велосипедистов. Солнце грело своими утренними мягкими лучами, и небо было высоко и голубо. Все предвещало чудесный день. До залива добирались на машинах. Целая кавалькада блестящих английских, французских, немецких и американских автомобилей выстроилась перед домом Дроздовых в назначенное время. Гости были уже в сборе, и в воздухе витало оживленное возбуждение. Покатавшись на джонках, все отправились в ресторан. Зал был готов, и гостей ждали. Сам хозяин ресторана вышел навстречу и лично поздравил Мишу с десятилетием. Мальчик немного смутился, но аплодисменты последовавшие сразу после этого поздравления, совершенно стушевали всякую неловкость. Меню действительно было самым изысканным. Подано было невероятное множество канапе, глазированая утка с трюфелем и фисташками, раки, запеченые под пармезаном, знаменитый буайбес и, конечно же, именинный торт - высокий и украшенный апельсиновой глазурью с миндалем. Вечером Миша стоял у своего окна и думал о том, какой замечательный получился день рождения, и как он любит свою семью, своих родителей и сестер, и как хорошо было бы теперь всем вместе отправиться во Францию на велосипедах. В открытое окно задувал прохладный ветерок, легкая белая занавеска взмывала вверх и опускалась вниз в такт его дуновениям. Далеко в небе висела бледная луна, окруженная вечными звездами. Стрекотали цикады, и из английского сада за окном доносился чуть уловимый сладкий аромат ранней осени и роз. Миша почувствовал усталось и все еще мечтательно улыбаясь, забрался в свою мягкую пуховую постель. Теперь ему было десять лет. Скоро начнется взрослая жизнь. 4. Вот и наступило первое сентября 1939-го. Володя уже не спал, но все еще лежал на нарах и знал, что жив. Это означа,ло, что то единственное желание, которое он загадал себе на свой день рождения, не исполнилось. Он хотел только одного – смерти. Как хотелось ему просто не проснуться в день своего десятилетия... И конечно, спокойно умереть во сне, а не быть наяву зарезанным заточкой или насмерть забитым охранниками было бы сказкой! Это было-бы просто мечтой... Однако, мечты – капризные существа – редко сбываются. В глубине души Володя верил, что может быть и есть где-то какой-то Бог, и если это так, то где-то должны витать и души усопших, а если и это так, то где-то там, за границей жизни, когда душа его освободится от тела, он снова сможет увидеть маму и папу. Он обязательно нашел бы их, даже если бы душе его понадобились тысячи световых лет, чтобы на том свете разыскать родителей. Главное было каким-то образом улизнуть отсюда, из этой престранной, грязной, мучительной и непредсказуемой жизни. К сожалению, этот побег ему не удался и все его молитвы и просьбы с которыми он заснул накануне своего десятиленего юбилея почему-то не были услышаны. Вчера, засыпая, он вспомнил колыбельную, которую пела ему мама всего несколько лет тому назад: Спи, мой мальчик! Птицы спят; Накормили львицы львят; Прислонясь к дубам, заснули В роще робкие косули; Дремлют рыбы под водой; Почивает сом седой. Только волки, только совы По ночам гулять готовы, Рыщут, ищут, где украсть, Разевают клюв и пасть. Ты не бойся, здесь кроватка, Спи, мой мальчик, мирно, сладко. Спи, как рыбы, птицы, львы, Как жучки в кустах травы, Как в берлогах, норах, гнёздах Звери, лёгшие на роздых… Вой волков и крики сов, Не тревожьте детских снов! Тогда, давно, слушая эту колыбельную, Володя представлял себе диковинных птиц, львов, жирафов, бродивших по ярким тропическим лесам. Он представлял себя в этих лесах, ласкающего косулю, и засыпал с тайной мечтой o том, что когда-нибудь, когда он вырастет, он обязательно поедет в далекие края и по-настоящему увидит всех этих зверей. Володя до сих пор помнил все слова маминой колыбельной и даже имя автора – Валерий Брюсов. Мама всегда говорила, что очень важно запоминать, кто написал любимое произведение, потому что это одновременно и уважительно по отношению к автору, и полезно. Зная имя автора, можно легко найти другие его произведения. Эта колыбельная была Володиной любимой. Всякий раз, когда он вспоминал ее, на глазах появлялись непрошенные слезы, поэтому он старался гнать от себя все мысли, которые могли бы привести его к воспоминаниям о доме, о родителях, о той жизни, которая была раньше и уж никогда больше не вернется. Слезы были признаком слабости, и он не мог допустить, чтобы кто-нибудь увидел его плачущим. Вчера, правда, было особое дело - канун его десятилетия. В качестве именинного подарка он залез в свою постель пораньше и притворился, что спит. Трогать его никто теперь не решался, и он мог позволить себе несколько больше покоя, чем другие соседи по бараку. Как и предполагал Володя, едва вспомнив колыбельную, он словно переместился во времени и в пространстве, снова оказался там, в далеком прошлом, где ему было лет пять, где пахло яблочным пирогом - его любимым - и по утрам, когда он просыпался, с кухни раздавался легкий звон посуды: мама чуть напевая что-то тихим голосом (она любила петь) готовила затрак для «любимых своих лентяев» как она называла папу и самого Володю. Так было по воскресеньям... Так было давно... Так было в Володиной прошлой жизни, и теперь он уже начинал сомневаться в том, что это было с ним - так непохожа была его теперяшняя жизнь на ту, что приходила к нему в воспоминаниях. Накануне нынешнего воскресенья и своего десятилетия он позволил себе минуту слабости и, притворившись спящим, спел сам себе всю колыбельную от начала до конца. Как он и ожидал, на глазах показались слезы, и где-то далеко в глубине груди родился и застыл тяжелый всхлип, затаенное рыдание, придавленная боль. Володину грудь теснило, слезы скатывались из закрытых глаз на жесткую, отсыревшую, с запахом плесени подушку, но он держался и, крепко стиснув губы и сжав ладошки в плотные кулачки, силился не выпустить наружу ни одного звука: ни всхлипа, ни стона, ни вздоха. Все это было бы воспринято его «соседями» как слабость, и тогда он рисковал потерять свое привилигированное положение, полученное им по случаю, но стоившее дорогого. Весь барак, вмещавший человек шестьдесят - не меньше – детей, еще спал. Это было длинное, низкое, темное и всегда холодное здание с несколькими узкими и всегда запотевшими окнами - одно из четырех в детском концентрационном лагере, построенном товарищем Сталиным, а по некоторым слухам - еще Владимиром Ильичем Лениным, для детей инакомыслящих, «социально чуждых» и прочих «врагов народа», а также малолетних преступников[5]. Еще несколько лет тому назад, расскажи Володе кто-нибудь о существовании таких лагерей, он бы не поверил. Тогда ведь он жил обычной жизнью, ходил в обычную школу и не задумывался о том, как живут другие дети. Не задумывался не потому, что не хотел знать, а просто потому, что был уверен, что живут они точно так же, как он сам и как все те, с кем он ходил в школу, играл во дворе, занимался в кружке по природоведению... Все началось тогда, летним утром, когда Володе было пять лет. Он до сих пор не понимал, что точно произошло тогда, но мог поклясться всем на свете, что беда пришла именно в то утро. Володин папа был инженером. Он получил прекрасное образование в Санкт-Петербургском Политехническом Институте и окончил его с отличием перед самой революцией. В отличие от многих своих менее блестящих сокурсников, Петр Васильевич Нежинский не стремился бежать за границу от гражданской войны, террора и головокружительных перемен. Он грезил о всеобщем равенстве и принял революцию с пониманием и даже поддержкой. Его немного пугало насилие, связанное с установлением новой власти, но он успокоил себя тем, что, вероятно, без некоторых жертв, невозможно свершить серьезных общественных преобразований и постарался закрыть глаза на творившиеся кругом беспорядки. «В конце концов, если каждый будет попросту честно делать свое дело, очень скоро все это безобразие с насилием и разрухой прекратится, и все мы начнем жить лучше, чем можем теперь мечтать». Решив, что жизнь человека должна соответствовать его установкам, он обратился с заявлением о трудоустройстве к новой власти. Заявление Нежинского было принято, и он начал строить свою карьеру при большевистском режиме. Вскорости Петр Васильевич женился на дочери профессора славистики, к несчастью погибшего в шальном 1918-м, и молодая пара переехала в просторную квартиру, выданную Нежинскому, как выдающемуся советскому специалисту в области строительства мостов. Володя знал, что у него была еще и сестра, которая погибла при трагических обстоятельствах. Когда он был малышом, он часто жалел, что был единственным ребенком, жалел ту маленькую девочку, что умерла, так и не дождавшись рождения младшего брата – самого Володи. Теперь он скорее завидовал ей, чем жалел ее. Об умершей сестре дома старались не говорить. Маме очень тяжело было любое воспоминание, свазанное с ней. В то утро, в середине августа, когда до Володиного дня рожденья оставались считанные дни, он проснулся поздно. Папа, частенько работавший по выходным, в этот день взял отгул и обещал провести с Володей весь день. Они собирались построить собственного летающего змея (оба трудились над макетом уже несколько недель) и поехать за город, чтобы запустить его в небо. Володя ждал этого дня чуть ли не так же нетерпеливо, как своего дня рожденья, и вот он наступил! Мальчик проснулся тогда совершенно счастливым. Он вскочил с постели, сладко потянулся и первым делом побежал на кухню, чтобы пожелать маме доброго утра. Мама, которая даже в фартуке умудрялась выглядеть, как принцесса из Володиной книжки с иллюстрированными сказками, уже давно встала. Она только что закончила приготовления к завтраку (в другие дни ей помогала прислуга, но по воскресеньям мама все делала сама) и тихо напевая какую-то старинную, грустную песню, стояла у окна. Папа заканчивал последние приготовления летучего змея в своем кабинете, дверь которого как всегда была открыта настежь. Володя решил испугать маму. Тихо, как кошка, он прокрался мимо открытой двери в папин кабинет и, оставшись незмеченным, просочился на кухню. Все внутри его клокотало от счастья и от так удачно проведеной операции по шпионскому проникновению в мамино царство. Еще несколько мягких безшумных шагов, ни вдоха, ни выдоха, чтобы не выдать себя на самом подходе - и вот он уже летел на маму: «Р-р-р-ы-ы-ы!!! Что, испугалась мамочка? Испугалась? Доброе утро!!!» Мама тогда действительно немного испугалась. Она вздоргнула и засмеялась. Потом обняла Володю и, чуть приподняв его, закружила, не выпуская из объятий по кухне: «Милый мой, любимый мой мальчик! Милый мой маленький тигренок! Ну что? К завтраку готов? Папа сказал, что змей почти закончен...» Завтрак получился скомканным. Володя умылся, оделся и, почему-то впервые вдруг почувствовал себя совсем большим. Он вышел в столовую и сел за обеденный стол. Завтрак уже ждал его, сервированый на одного. Папа и мама, видимо, уже поели. Он знал, что мама придет и посидит с ним, просто чтобы составить ему компанию и подвинул к себе белое блюдечко с французкой булочкой полумесяцем и двумя ломтиками сыра. Через открытое окно доносились детские голоса. Наверное было уже позднее утро. Теплый августовский ветерок играл с тюлевой занавеской. Володя сидел и, подперев рукой голову, думал о том, как он станет делать воздушных змеев, когда вырастет, сам станет папой и у него будет свой сын. Мама вошла и встала в дверях столовой. Она сложила руки на груди и молча, с какой-то тихой улыбкой смотрела на Володю. Боже, сколько было любви в одном этом молчаливом взляде! Эта любовь наполняла теперь всю столовую, весь город, весь мир, весь земной шар! Внезапно скрип тормозов где-то совсем рядом, как будто прямо под окнами перерезал, заглушил все остальные шумы. Стихли детские голоса и только на кухне продолжало что-то бубнить приглушенное радио. Мама быстрой и легкой походкой подошла к окну. То, что она там увидела, казалось, встревожило ее. Она быстро поправила прическу и торопливо застегнув верхние пуговицы на своей любимой блузе из кремового шелка, заспешила к папе в кабинет. Володя слышал, как они о чем-то шептались и как папа о чем-то спрашивал, а мама, с мольбой в голосе отвечала что-то тихим голосом. Еще через минуту позвонили в дверь. Мама открыла... Происходило что-то очень важное и серьезное. Маленький Володя не понимал точно что, но знал, что никогда еще в сцоей жизни не ощущал он такого волнения и беспричинного страха, как теперь. Мальчик выскользнул из-за стола так и тронув сыра и молока, и оставив только надкушенной любимую французскую булочку в форме полумесяца – свое обычное воскресное лакомство. Сквозняк холодным змеем пронесся по всей квартире. Едва открылась входная дверь, как гардина из мягкого, коричневого плюша, закрывавшая четверть окна встрепенулась, дрогнула, приподнялась вверх и, сбив небольшой графинчик с водой, рухнула вниз. Окно хлопнуло и закрылось, отрезав все звуки жизни, доносившиеся с улицы. Вода из графина выплеснулась на пол, залила угол ковра и теперь последние скупые капли падали из горлышка графина, ударяясь об пол, словно песочные часы отстукивали последние минуты чьей-то жизни. Володя понимал, что происходившее сейчас в кородоре было гораздо важнее, чем опрокинутый графин, но что это было, никак понять не удавалось. Он тихонечко прокрался в коридор и спрятался за углом... Мама была бледна, как полотно, а папа... Володя никогда прежде не видел его таким: лицо его было серьезно, нахмурено, бледно-серо, а голова опущена вниз. Те двое, что стояли теперь в дверях и, видимо, приехали на скрипучей машине, что разогнала детские голоса несколько минут назад, были очень страшны. Нет они отнюдь не были уродливы! Напротив,- подтянутые, высокие, в начищенных до зеркального блеска сапогах и длинных плащах... Но было в их лицах что-то такое страшное, такое нечеловеческое, безжизненное, безжалостное, что от одного взгляда на них сердце Володи упало и затаилось где-то на дне живота. - Нежинский? Петр Васильевич? – Холодно и сухо спросил один из гостей, чуть повыше ростом, с оливковой кожей и черными как смоль волосами. - Да. Я. Чем могу быть полезен? – Ответил папа глухим, совсем севшим голосом, которого Володе прежде никогда не доводилось слышать от своего отца. - Пройдемте с нами. Вещей собирать не нужно. Ваша семья пока останется дома[6]. Слово «пока» говоривший произнес особо, с каким-то тайным значением, смысл которого только много лет спустя стал ясен Володе. Мама заплакала и порывисто, крепко обняла папу и поцеловала его. Было видно, как она не хотела отпускать его, как старалась хоть на секунду, на мгновение дольше удержать его в своих объятиях. Папа ответил таким же крепким, быстрым поцелуем. Он старался не смотреть на нее и вообще не смотреть по сторонам. Снова открылась и захлопнулсь дверь. Снова распахнулось окно, взлетела вверх и опала строптивая гардина. Вода из опрокинутого графина уже перестала капать. Страринный персидский ковер медленно впитывал влагу делаясь кроваво-красным там, где вода напитала его. Мама подошла к окну и, с трудом сдрживая рыдания, спряталась за гардину. Оттуда ее нельзя было бы увидеть с улицы. Было слышно, как хлопнула дверца машины, и как звук мотора удалялся, а потом совсем исчез, слившись с обычными звуками летнего города и воскресшими детскими голосами. Чуть отодвинув край гардины, мама смотрела в окно. Там снаружи, все было как прежде, как будто и не было этих страшных, непонятных минут. Если бы Володин папа теперь сидел у себя в кабинете, Володе наверное подумалось бы, что это был просто непонятный и страшный, сон. На всякий случай он заглянул в папин кабинет. Там было пусто, а на папином письменном столе лежал готовый к полету бумажный змей. Он медленно вернулся в гостинную и молча прижался к маме. Она вздрогнула, обняла его и залилась слезами. Никогда прежде он не видел, чтобы она так сильно, так безудержно плакала. Весь день они провели дома. Володя не решался спросить о том, что произошло. Только однажды, ближе к вечеру он спросил у мамы когда вернется папа. Вместо ответа мама прижала его к себе и снова заплакала. Потом стемнело. Мама не хотела включать свет и все ходила и ходила по пустым комнатам, скрипя половицами и тихонько всхлипывая. Пришла пора ложиться в постель. Мама спела ему любимую колыбельную и долго еще не выпускала его руку из своей. Теперь, много лет спустя, когда Володя вспоминал об этом вечере, ему иногда начинало казаться, что ладонь его теплеет от маминого прикосновения и тогда он закрывал глаза и представлял себе, что все это ужасное, страшное, нелепое, неожиданное только показалось, приснилось ему. Папа никогда не вернулся и даже не написал ни одного письма. Почему-то, начиная с этого дня, никто из соседских детей не хотел играть с ним. Несколько раз он заходил к Жене - ровеснику и соседу по дому, с которым они прежде играли чуть ли не каждый день, но теперь, едва увидев Володю, тот просто захлопывал дверь и не желал даже говорить с ним. Точно так же реагировали на него все остальные друзья по двору и детским играм. Одиночество с мамой было не страшно Володе. Его освободившееся от игр с ровесниками время, мама заполнила уроками французского языка, которым она владела в совершенстве, уроками рисования и каллиграфии. Книги по искусству каллиграфии и акварели были частью великолепной библиотеки Нежинских. Заполнить странную холодную пустоту, которая так никогда и не исчезла из дома Нежинских после ареста Петра Васильевича, оказалось совсем непросто. В глубине души Володя, да наверное и его мама, каждый день ждали возвращения отца и мужа, хотя оба чувствовали, что он ушел навсегда. Они так и не смогли привыкнуть к шуму тормозящих машин, и каждый раз, когда на прогулке им случалось оказаться возле резко остановившегося автомобиля, они брались за руки и застывали на секунду в каком-то непонятном, почти животном страхе. Так прошло четыре года. За это время им дважды пришлось сменить квартиру, и теперь Володя с мамой занимали всего лишь комнату в коммунальной квартире на десять семей. Уроки фарнцузского и каллиграфии продолжались, но только по-французски теперь надо было говорить шепотом и держать в тайне знание иностранного языка. Почему-то само упоминание о французском черезвычайно раздражало и даже злило всех без исключения Володиных соседей. Второй раз скрип тормозов за окном комнаты Нежинских опять раздался накануне его дня рождения. Через день ему должно было исполниться девять лет. Володя сразу узнал скрип этех тормозов... И снова было открытое окно, и тюль извивался и дрожал, поднимаемый легким ветерком, и снова мама не могла сдержать волнения и страха... Как все напоминило ему тот страшный день, когда совсем чужие люди навсегда забрали его отца! Мама быстро заходила по комнате. Очень скоро раздался стук в дверь. - Прячься! Прячься! Милый мой! Хороший мой! Прячься! Умоляю тебя! Прячься и не выходи как можно дольше! Умоляю! Не выходи, что бы не случилось! Она порывисто обняла его и медленно, как на Голгофу, пошла открывать входную дверь. Володя быстро юркнул под кровать и затаил дыхание. Он слышал как холодный голос отчеканил мамино имя, как она робко подтвердила его и как ее попросили пройти куда-то. Дверь осталась открытой нараспашку и через несколько минут, говоривший снова вернулся в комнату в сопровождении другого голоса. - Тут у ней где-тось сучёнок быть должон... По бумагам значиться... Должон быть, значить, сучёнок-то... Иде-ж она его запрятала-то а? - Не знаю. Спросил, да молчит, сука! Ваш-ше блаародие! Го-ордые они! Давай искать! Володя затаил дыхание и закрыл глаза, готовый на все. Он слышал, как хрустящие кожаные сапоги заходили по комнате. Слышал, как выдвигали ящики комода и звенели мамиными украшениями, оставшимися от бабушки. Украшения, видимо, ссыпали куда-то, и первый голос сказал: - ... А чё? Все одно ей боле не понадобиться ... Пр-р-р-ально я говорю, а?! - Правильно-то оно правильно, да только делиться надо! Ты понял?! - Да на, загребай! Мне куда столько? Слышно было, как двое поделили украшения, потом позвенели серебром на кухне, походили еще и наконец первый снова заговорил: - Во сучёнка-то заховала, а?! Барское отродье! Чёрт их дери и в хвост и в гриву! - Ниче! – Отозвался другой. – Далеко не убежить! От нашей власти далеко не побегаешь! Так что-ль?... Двое ушли, а Володя еще долго сидел под кроватью, притаившись и боясь вздохнуть полной грудью. Что теперь было делать? Этого он не знал. Те двое сказали, что будут искать, и что далеко от их власти не убежишь... Значит, надо прятаться, но как? Куда? В школу идти теперь нельзя. Там наверняка первым делом искать будут. Днем, если просто по улице ходить, – заметят! Днем всем детям положенно в школе быть, да и вечером тоже... Если без взрослого – сразу к себе внимание привлечешь... Мама сказала: «Прячься!» Но как она меня найдет? Как дать ей знать? Володя не знал и этого. Он вдруг почувствовал себя так одиноко, что не удержался и заплакал. Было темно, и открытая входная дверь уныло поскрипывала, качаемая порывами летнего ветерка, гулявшего по пустой комнате. Володя дождался, пока все звуки в коммунальной квартире стихли и из-за стенки раздалось привычное похрапывание соседа. Он вылез из-под кровати и тихо, по-крысиному пробрался к входной двери. Бесшумно повернул он замок и выскользнул на лестничную клетку. Тихо-тихо, прижимаясь к облезлой зеленой стене лестничного пролета, он спустился вниз на первый этаж. В первую очередь надо было бежать, идти так далеко, как только можно, оказаться там, где никто не знает его лица, не знает ,кто он такой, не знает, что его разыскивают. Володя не очень хорошо знал город и решил просто идти наугад, куда глаза глядят. Все казалось каким-то нелепым сном, какой-то непонятной игрой, шуткой, насмешкой, но вот эти страшные голоса, голоса тех двоих, которые забрали маму и искали его, - они не были шуткой. Они были всерьез, и им лучше было не попадаться. К концу ночи Володя набрел на какой-то заброшенный, полуразрушенный дом. Через выбитое окно он пролез в подвальную квартиру. Пахло сыростью, пылью и мокрой штукатуркой. Володя забился в угол и, свернувшись клубочком заснул прямо на цементном полу. Проснулся он от голода. Живот сжимали спазмы, и злое, голодное урчание напоминало ему о том, что он давно уже ничего не ел. Володя побродил по подвалу и не нашел ни крошки съестного. Он вышел на улицу. Вечерело. Где он был? Этого он точно не знал, и это было хорошо. По крайней мере никто не сможет узнать его. Володя прошел несколько кварталов и вдруг почувствовал сладковатый запах хлеба и пирожных. Голова кружилась от голода и Володе стало казаться, что еще немного и он потеряет сознание, и тогда... «Тогда, - подумал он, отвечая сам себе, - тогда они наверняка найдут меня...». Он вошел в совсем уже опустевшую булочную. - Скажите пожалуйста, сколько стоит вот эта булочка? - Пять копеек. - А вот эта? - Семь. Денег у Володе не было, и он решил пуститься на хитрость. Никогда до сих пор ему не приходилось даже задуматься о том, чтобы что-то украсть, но теперь он даже не спрашивал себя, сделать это или нет. Он думал о том, КАК украсть и остаться непойманным. - А вон та? – Спросил мальчик, указывая на румяную пшеничную плетенку на полке за спиной у толстенной продавщицы с тройным подбородком. - Ето которая? Что-й то ты меня совсем загонял... Которая-то? Продавщица отвернулась, выискивая глазами булочку, на которую указывал маленький покупатель. Володя воспользовавшись этой секундой, схватил буханку хлеба и опрометью кинулся вон из магазина. - Сто-о-ой! – Раздалось за спиной. Толстая продавщица орала визгливым, с переливами голосом. – Держи вора! Держи его! Держи-и-и!!! От страха и голода ноги его заплетались и казались ватными. Он оглянулся и в тот-же миг упал, споткнувшись о вывернутый из дороги камень. Буханка выскользнула из его вспотевших от волнения рук и скатилась на проезжую часть. Еще через секунду толстая продавщица крепко держала его за шкирку, а еще через десять его заталкивали в машину, точно такую же, как та, что пять лет назад забрала его отца, а вчера – маму. - Ну щено-ок! Ну паску-уда! – Приговаривал средних лет низкорослый гражданин в униформе, крепко державший Володю за руку. – Ишь! Народное добро воровать! Я т-те покажу-у! Щенок!.. Потом был допрос и одновременно суд – в небольшой комнате, без защитника и без публики. - Имя? Фамилия? Володя молчал. Один длинный и худой, подошел совсем близко и так сильно ударил Володю по щеке, что тот упал. Подниматься не хотелось, но его подняли за шиворот и прислонили к стене. - Сколько тебе лет? Володя твердо решил не отвечать ни на один вопрос. Пусть убьют, но ни одного слова от него они не добються. Снова были вопросы, снова удары. Володя молчал. - Вот гаденыш! – Сказал наконец длинный. Устав наконец от избиений, он опустился на стул и закурил. – На врага народа похож, черт его дери! Вишь, держится как?! У-у-у, гад-дёныш!!! Я их, сукиных детей нутром чую! Ишь он какой?! С апло-омбом! Глянь... Он помолчал и добавил: - Давай, пиши десять лет ему от роду... И давай по статье за хищение государственного имущества его... Десятку ему![7]. В углу за небольшим крепким столиком сидел делопроизводитель в такой же форме, как и та, что была на длинном. Он записал то, что продиктовал длинный, и Володю отвели в камеру. В тот вечер он получил жидкую, теплую серую баланду на ужин и с жадностью съел ее. Он знал, что начиналась какая-то совсем новая, странная, жестокая жизнь с совсем другими правилами, и что никогда больше не будет в его жизни мамы, колыбельной и того змея, которого они с папой так и не запустили в небо несколько лет тому назад. Ему в тот день исполнилось девять лет. ....................... Уже год он провел в «исправительном» лагере для детей, жизнь в котором - он знал это точно - была намного хуже смерти. Он был одним из самых младших тут, но уже, сам того не желая, заработал себе звание «пахана» - главаря, которого никто не решался трогать. Володя не стремился к этому титулу, в отличие от многих других. Он просто не дорожил своей жизнью и не терпел оскорблений своих родителей. Первый лагерный ужин – обычный для старожилов детского ГУЛАГа – удивил Володю. Как и всем другим, ему выдали серую баланду из какой-то крупы, на поверхности которой плавали белые, вспухшие от долгой варки, черви. Володя встал и подошел к охраннику: - Простите, но здесь червяки... Не мог бы я получить другую порцию? Пожалуйста. Володя в душе ненавидил их всех. Всех этих - в униформе, с подлыми и холодными рожами. Ненавидел за маму, за папу, за никогда не запущенного бумажного змея, за все то, что когда-то было его жизнью, а теперь оставалось только воспоминанием. Но все же он не мог преодолеть своей как будто врожденной вежливости и не мог заставить себя обратиться к человеку не используя «простите» и «пожалуйста». Охранник, казалось, удивился Володиной просьбе. С минуту он стоял молча, открыв рот и тупо глядя на мальчика, но наконец криво ухмыльнулся, покачал головой и просипел: - Ах ты ж хадё-ёныш! А? Пра-а-а-сти-и-и-те! Мы культу-у-урные....! Он явно изображал Володю и при этом гадко кривил лицо и противно поигрывал плечами. - Ты хлянь на него! А? У нас тут блянманжы не подають! Ух ты-ж с-су-ука – барское отродье! Пра-а-а-а-а-стите, говорит!... Он неожиданно сделал крупный, быстрый шаг к Володе, одним ударом выбил у него миску с баландой а другой влепил ему сильнейшую пощечину. Володя стоял, молча глядя в пол и не зная что теперь делать. Серая баланда стекала по его телогрейке, серым, мешковатым, зэковским штанам и рукам, тут же застывая и превращаясь от холода в какую-то клейкую слизисто-желейную массу. - Поднимай, с-сучёк, миську! Неча тут казеное добро раскидывать! По-ал?! Володя наклонился и поднял миску. Охранник вырвал ее у мальчика из рук и с силой надел ее на Володину голову. Когда миска, точно дурацкая пародия на английскую каску времен Первой Мировой, повисла на Володиной голове, охранник с силой ударил его кулаком по макушке и добавил: - Мамка, небось, пярожными закармливала? Хад-дёнышь! С-сукин сын! Пожа-а-а-а... ... Охранник не успел докончить фразу. Вместо этого он согнулся пополам и сипло заскулил. Володя, не выдержав последнего оскорбления, потому что в его понимании оно относилось к самому дорогому и любимому человеку – маме, со всей силы саданул охраника кулаком в пах. - Ты-ж ха-а-ад!!! – Заревел охранник, едва оправившись от болевого шока и неожиданности. – Я-ж тя, хниду буржу-у-йскую!!! Он схватил Володю за шиворот и поволок в карцер. Володя не сопротивлялся. Вернули его в барак только через несколько дней, когда он снова мог стоять на ногах. У него было выбито несколько зубов и сломан нос. Володя провел ночь бараке, а на следующий день, после работы, один из старожилов – двенадцатилетний вор-беспризорник по кличке Грызун подошел к его нарам и, пнув Володю коленом, спросил: - Эй, слышь... А правда, что у тебя мать проститутка была и тебя пирожными кормила? Немыслимый, неслыханный, невиданный гнев поднялся откуда-то из глубин Володиной груди. Казалось, еще минута, и он разорвет его изнутри. Перед глазами потемнело, дух захватило, и Володя в беспамятстве бросился на обидчика мамы... Позже, вспоминая, он не мог понять, откуда у него – истощенного, только что вернувшегося из изолятора, где его избивали до потери сознания всего день тому назад,- взялось столько силы. Теперь он не думал об этом...Он вообще ни о чем не думал. Он бил, бил, бил... кулаками, ногами, размазывая кровь обидчика и свою собственную кровь по его голове, лицу, груди.... Открылась входная дверь барака, и на пороге показался все тот же охранник. Володя подумал, что теперь его скорее всего просто убьют, и ему немного полегчало. Он расцепил левый кулак, которым до сих пор намертво держал врага за ворот рубахи, и бессильно опустился на пол. Как ни странно, ничего из того, что он ожидал, не произошло. Охранник подошел поближе и сказал: - А-а-а-а! Барчук корефана размочил? От-те и на-а! Не все те, Хрызун, в паханах-то ходить!... Хлядь, и на тябе управа нашлася!... Во барчук разошелся-то, а?! С этими словами охранник ушел, а все обитатели барака тихонько разползлись по своим местам. Володя поднялся и молча поплелся к ближайшим нарам у окна. Они пустовали. Володя лег на них и закрыл глаза. Позже оказалось, что нары пустовали потому, что их хозяин Грызун - пахан барака для малолеток - лежал теперь на полу и не мог подняться. И сам Грызун, и все остальные ребята, подумали, что занятие Грызуновых нар – лучших в бараке – было демонстрацией силы Володей. С этого дня Володя занял место пахана и постепенно выучился всем лагерным правилам. ....................... Из узенького запотевшего окошка детского барака выглядывал маленький кусочек серого, застиранного неба - холодного и убогого. Скоро взойдет солнце и как всегда будет полоскаться на безразличном небосводе, скупясь на тепло в этих северных краях. Володя вместе с остальными малолетками будет таскать камни из шахты весь день, пока не станут отниматься руки и подкашиваться ноги, будет есть серую баланду с червяками и ждать наступления темноты - времени, когда сумрак ложится на землю и прячет людей друг от друга... Времени, когда никто не увидит Володиных слез, и он снова сможет немного, совсем немного облегчить свою душу. Все это он, не колеблясь, поменял бы на смерть, но она опять не взяла его... Сегодня, первого сентября тысяча девятьсот тридцать девятого, ему исполнялось десять лет, и, к несчастью, единственное желание, загаданное им накануне в качестве именинного подарка, так и не сбылось. Он проснулся, а значит - он был жив. Значит, перед ним был еще один день ГУЛАГа[8]... Справа кто-то сипло и слабо закашлял. «Пашка Дрозд. – Подумал Володя. – Сегодня, наверняка, помрет. Мишка Поливанов точно так же кашлял, а перед ним Утюг тоже... Оба умерли несколько дней спустя, и на их нары сразу определили новеньких»... Он втянул ноздрями холодный воздух, пошевелил замерзшими ступнями и с головой накрылся драным, клочковатым одеялом, свернувшись в маленький, щупленький, костлявый калачик. Скоро подъем. Володя знал это и стал часто-часто дышать под одеялом, стараясь нагнать побольше теплого воздуха, чтобы хоть немого согреться. Ему исполнилось десять лет. 5. Где-то за горами, отделяющими Калифорнию и палаточный городок сезонных рабочих от остальной Америки, родилось горячее солнце и, чуть позолотив верхушки гор, уже готовилось выползти на еще холодное утреннее небо. Наступило первое сентября тысяча девятьсот тридцать девятого. Кевину Россу сегодня исполнялось десять лет. Вчера вместе с отцом и старшим братом он чуть-ли не дотемна работал на виноградниках Ди Джорджио и устал так, что валился с ног. Он собирался проснуться пораньше в день своего десятилетия и встретить восход солнца, но видимо вчерашняя - на износ - пахатура настолько изнурила его, что когда взошло солнце, он крепко спал и видел десятый сон. Далекие горы были все еще покрыты синеватой утренней дымкой, и в воздухе стоял тот неповторимый аромат начинающегося дня, нетронутого свежего утреннего воздуха, который известен только ранним жаворонкам, просыпающимся с восходом. Солнце, видимо, уже почти поравнялось с вершинами гор по ту сторону Кoрдильер и, разлив немного золота на горном хребте, собиралось вот-вот выкатиться на небосвод. Горы теперь казались отлитыми из красноватой меди и чем выше поднималось солнце, тем более величественными и гордыми казались они. День обещал быть знойным. Ни малейшего дуновения ветерка не ощущалось в воздухе. Где-то недалеко, палатки через три, зазвенел будильник. Кевин перевернулся на другой бок, потянулся и сладко, широко зевнул. Он начинал просыпаться. «Не успеешь поспать, как наступает утро...» - пронеслось у него в голове в ответ на звон будильника, и тут он вспомнил, что день начинается не обычный, а особый - день его рождения. Кевин сел на постели и сонно огляделся. Простыня, которой он укрывался ночью, скрутилась жгутом, и большая часть ее теперь валялась на полу возле постели мальчика. Вчера он умудрились вернуться домой перед тем, как включили ирригационные трубы для орошения полей, и перед сном вместе с другими детьми палаточного городка, ему удалось хорошенько помыться после работы. От освежающего вечернего душа, который, кажется, смыл всю усталость, накопленную под кожей от изнурительной дневной работы, пришло облечгение. Сон от этого получился глубокий и умиротворяющий. Ужин накануне тоже был отличным: мама приготовила фасолевую похлебку. Кевина попросили отнести канистру похлебки в палатку Джонсонов. У них недавно родился маленький ребенок, и мама новорожденного чувствовала себя нехорошо после родов. Джонсонов все любили. Каждый в этой семье играл на каком-нибудь музыкальном инструменте, и ни одна вечеринка не обходилась без них. Кроме того папаша Джонсон нашел подход к хозяину местной молочной фермы и носил оттуда обезжиренное молоко, которое хозяин раньше попросту выливал. Невесть сколько галлонов этого молока папаша Джонсон бесплатно распределял по палаточному городку беженцев из Оклахомы, в котором Кевин и его семья жили уже последние несколько месяцев. Кевин плохо помнил свой родной дом, а то, что он помнил, уж совсем никак не совпадало с тем, что рассказывал об их родине его отец – Саймон Росс. Отец рассказывал о синем бескрайнем небе и о море из золотой нивы по пояс взрослому человеку. Море пшеницы было таким огромным, что не виднно было края, насколько хватает глаз. Он говорил о том, как играет ветер в этом желтом море спелых злаков, и как колоски переливаются и на солнце кажутся отлитыми из чистого золота. Кевин помнил другую родину. Он помнил чахлые растения, сухую, как подошва старого башмака, землю их фермы, из которой родители пытались выжать хоть какой-то урожай. Помнил зной и ветры, наметавшие горы песка, и голодные вечера, когда отец давал детям подсоленый хлеб и говорил, что завтра наверняка они с мамой что-нибудь придумают. Придумать им, наверное, ничего не удалось, да к тому же по словам мамы в тот год само небо было против них. В апреле тысяча девятьсот тридцать пятого случилось что-то очень страшное. Люди, вспоминая об этом дне, до сих пор называют его «днем черного урагана». Многие в палаточном городке помнят об этом дне, потому что в тот день многие потеряли всякое терпение и, побросав все, ушли на запад, в Калифорнию - в страну, где, как говорили взрослые, «деньги растут на деревьях». В тот день черная песчаная пелена поднялась откуда-то с мертвой, не родившей уже давно, измученной, истерзанной земли и пошла на фермы и города. Кевину было тогда пять с половиной, но он до сих пор носил в сердце воспоминания об этом дне. Многие заболели тогда, в том числе его маленькая полуторалетняя сестра и мама. Умерла лошадь, которая и так еле-еле выживала последнее время. Хозяева соседней с Россами фермы со странной фамилией Норейка, попросту бросив и землю, и дом, уехали на их родину – в страну под названием Литва, где, говорят, никогда не бывает засух и все утопает в зеленых лесах. Мальчик Йонас, с которым Кевин играл столько, сколько помнил себя, тоже уехал вместе со своими родителями в далекую лесную страну. Отец сказал, что надо уезжать. Он погрузил все их пожитки на автомобиль, привязав к крыше тюки с добром, которое не помещалось в кабине автомобиля, и они двинулись на Запад. Мама, казалось, вот-вот заплачет. Понятное дело – она родилась и выросла в Оклахоме, также как и ее родители, как и родители их родителей... Отец... Отец - другое дело... Он - из Техаса. Там у его отца была табачная ферма, и сначала он думал, что проживет в Техасе всю жизнь и тоже будет владеть тобачной фермой. Потом он встретил Мари-Анн – маму Кевина - и переехал в Оклахому. Там молодые вскоре купили ферму и начали счастливую жизнь. Кто-ж мог знать, что так все обернется... После черного урагана Россы доехали до какого-то города, и отец пытался найти там работу, но у него не очень получалось. Случайно удавалось подработать то тут, то там и заработать доллар-другой. Кевин со своим старшим братом ходил тогда на суповую кухню и приносил домой суп для всей семьи. Это было здорово. Он тогда чувствовал себя совсем большим. Кормильцем семьи. Суп был горячий, душистый и даже ожидание в очереди было приятным. Мама раздобыла где-то металлические канистры с тонкими ручками-прутиками и с этой тарой посылала мальчиков на суповую кухню для беженцев. После стояния в небольшой очереди канистры наполнялись горячей, ароматной похлебкой, и мальчики тащили их домой. Ужин был обеспечен. В городе, видимо, с работой не клеилось, и однажды отец сказал, что надо ехать дальше. Они снова погрузились в машину и поехали в Калифорнию. Сказка начиналась по ту сторону Кoрдильер. Даже точнее - в самих Кoрдильерах. Дорога на Дальний Запад лежала через гигантский горный хребет. По горным склонам и верхушкам бежали тени, отбрасываемые облаками, и было здорово наблюдать игру тени и света, смотреть, как только что освещенные части гор поглощались тенью и снова выныривали из нее, снова заливались солнечным светом... Ехали так близко к небу, что казалось - еще немножко и можно будет тронуть облака руками. По ту сторону гор все было залито светом и казалось похожим на сказку: зеленые луга, деревья, украшенные свежей весенней листвой... Даже не верилось, что где-то там позади, на востоке осталась засушливая, неродящая земля, песчаные заносы, черный буран... Здесь была жизнь. Она была во всем: в маленьких горных ручейках, в заснеженных верхушках гор, видимо питающих эти ручейки, в зеленом покрывале укутывающем подножья гор, в ярко-голубом небе и в самом воздухе, напоенном ароматом весны, зелени, свежести, надежды. По дороге устраивали привалы, и мама готовила на маленькой керосиновой плитке картошку, которую она прятала, как сокровище, в самой недоступной и укромной части богажника. Подумать, так это и было сокровище! Как было здорово навернуть жареной картошки на свежем воздухе! На ночлег отец старался остановиться где-нибудь поближе к бензозаправочной станции. Там всегда можно было набрать свежей воды, воспользоваться душем и туалетом. Трудно было представить себе, что в такой красотище у людей вообще могут быть какие-то проблемы, и вся семья Росса рассчитывала на скорый успех. Все однако оказалось не так-то просто. Оказалось, что таких беженцев от засухи, как они сами, в Калифорнии было пруд пруди. Ехали из Техаса, Юты, Иллиноя - все бежали от засухи, безработицы, голода за хорошей жизнью. Благо было тепло, жить можно было в палатке и найти сезонную работу на полях тоже было не так уж трудно. Где только не работало семейство Россов... Они собирали хлопок, салат, клубнику, картошку, сливы, горох – словом, все, что росло на благодатных калифорнийских землях. Одна беда - как только урожай урожай был собран, хозяин фермы распускал всех рабочих, и надо было искать новую ферму, где урожай только поспел. Так и кочевали Россы с одной фермы на другую, находя работу то тут, то там и перебиваясь этими случайными заработками. Работали все. Даже шестилетний Кевин работал сколько мог. Он забирался на лестницы и собирал урожай с фруктовых деревьев, собирал картошку, клубнику... Почти везде, где работали его отец и старший брат, работал и маленький Кевин. Мама брала с собой в поле маленьких сестренок Кевина, и они играли, дожидаясь конца рабочего дня. Так как они все время переезжали, Кевину приходилось постоянно менять школу. Иногда он и вовсе не ходил туда, а вместо этого работал с родителями на полях. Мальчик не расстраивался из-за этого. В школе местные дети недолюбливали беженцев за их иной выговор, за нищую одежду, Бог знает за что еще и старались отгородиться от них, называя их тупицами и босяками. Дома все были свои. Здесь была любовь, поддержка, забота, и Кевин ценил это. Последний год или даже немного больше семье Кевина здорово подвезло. Отец получил работу шофера на фермах Ди Джорджио, а мама стала работать контролером собранного урожая на виноградниках. Они получили палатку с керосинкой в палаточном городке. У Кевина появились новые друзья: в каждой палатке, у каждой семьи было полно ребят, и многие из них были его ровесниками. Они играли вместе по вечерам и по выходным, ходили на танцы и вечеринки и гордились тем, что были из Оклахомы. Весь городок получил название «Маленькой Оклахомы» и быть «оки» (кличка, которую беженцы из этого штата получили у местных) здесь было совершенно не зазорно. Конечно, забав было не так уж много, но Кевин любил эту странную походную жизнь, своих друзей, любил игры с детьми из городка и еженедельные походы на свалку – самое любимое развлечение детей из палаточного городка. По субботам все ребята собирались и гурьбой шли на местную свалку, обнаруженную одним проворным «оки» в нескольких милях от палаточного городка. Там можно было найти массу всяких классных штук. В прошлую субботу Кевину повезло. Он нашел отличную пару ботинок точно по своему размеру. Теперь, в новом учебном году, он сможет ходить в школу (совсем рядом с палаточным городком была своя школа) не босиком, а в настоящих ботинках. Кевин очень ждал своего дня рождения. Два сюрприза ожидали его в этот день. Об одном случайно проговорилась мама – это был настоящий именинный пирог, который обещала испечь Рози Смит - мама Джоша, ровесника Кевина. Смиты жили в городке уже несколько лет. Их называли «богатые оки» потому что у них была шикарная палатка с персидским ковром, спальней отделенной от гостинной брезентовой «стеной» и даже настоящим холодильником, работавшем на керосине. Мама Джоша отлично готовила и именинный торт для Кевина был ее подарком ко дню рождения. Это было ужасно здорово! Кевин не мог припомнить, чтобы хоть раз за десять лет его жизни, из которых он помнил хорошо только последние пять-шесть, он получил бы настоящий именинный торт на свой день рожденья. Второй подарок был еще круче прежнего. О нем Кевин узнал совершенно случайно и держал в секрете то, что невольно подслушал нечто, сказанное не для его ушей. Дело в том, что палатки в палаточном городке стояли очень близко друг к другу, и брезентовые стены легко пропускали даже тихий говор. Конечно, об этом все знали, но в то же время об этом было легко забыть, так как закрытое пространство палатки создавало иллюзию уединения. Так вот, пару недель назад старший брат Кевина Аллан, которому скоро должно было исполнится шестнадцать и который уже приударял за соседской девчонкой по имени Мэри-Лу, шептался со своей избранницей в палатке что справа от палатки Россов. Кевин услышал слово «день рождения» и смекнул, что речь, наверное, идет о его дне рождения. Он припал ухом к брезентовой стене палатки и замер. - Ну, говорю тебе, - раздалось по другую сторону палатки, - говорю тебе... Во такой... Хорошенький! Сама увидишь! Говорят, он большой вырастет. Пока совсем еще щенок. Мой брательник на седьмом небе от счастья будет... Я тебе это точно говорю! Вот увидишь! Он давно уже о собаке мечтал. Батя говорил, что нам собаку заводить негде было до сих пор. Мы ж на одном месте больше нескольких месяцев не жили, а собаки место любят. Да и денег не очень до сих пор... А собаку кормить надо... Отец говорит, животное тоже достойно уважения, как и человек. Я тут с ним согласен. Батя прав. Уж если завел животное, будь уверен, что сможешь о нем позаботиться. Теперь - другое дело. Теперь у бати работа постоянная, и место у нас есть – никто не гонит, как раньше. Теперь можно и зверей заводить. Брательник мой ничего об этом не знает. Ты ему ничего не говори, ладно? Это сюрприз. Ух как он будет счастлив! Мама сказала, что в этот раз мы устроим настоящий праздник на его день рождения. Джонсоны придут, будет музыка. Ты тоже приходи, ладно? Потом была тишина и приглушенная возня. Кевину показалось, что судя по звукам, Алан - его стрший брат, пытался поцеловать Мэри-Лу и, представив себе эту гадкую картину, брезгливо поморщился. Гримаса, однако, быстро сползла с его лица, потому что он вдруг сообразил, что похоже брат говорил о том, что подарком к десятилетия Кевина была настоящая собака! Он так давно мечтал о том, чтобы заиметь собаку! У многих ребят в палаточном городке были собаки, а теперь и у него будет свой собственный, настоящий пес! Кевину захотелось запрыгать от радости, но он тут же сообразил, что подслушал тайну, а значит надо сдерживать радость, ключом бьющую теперь у него в груди и притворяться, что он ни о чем не подозревает. Как это было трудно!... Но собака! Всего пару недел,ь и у него будет своя собственная собака! За это Кевин готов был на все и, разумеется, на то, чтобы сдерживать приступы радости и не подавать вида о том, что он знал о своем подарке. Итак, было утро первого сентября тысяча девятьсот тридцать девятого. Кевин сидел на своей самодельной кровати, сооруженной из мешковины, набитой хлопком, и чувствовал себя совершенно счастливым. Рядом с ним все еще спали две его маленькие сестры, а чуть подальше, на отдельном топчане – старший брат. Мама перевернулась с бока на спину, потянулась, открыла глаза и снова закрыла их. Родители спали на настоящем матрасе, который отец притащил откуда-то вскоре после того, как получил работу шофера. Он был вплотную придвинут к противоположной стене палатки, прямо напротив детских спальных мест. Совсем недалеко, в чьей-то палатке справа тихо заиграло утреннее радио. Народ начинал просыпаться. Мама открыла глаза и окончательно пробудилась. Теперь она заметила сидящего на кровати Кевина и ласково улыбнулась. - С днем рождения, именинник! – Сказала она полушепотом, потянулась и села на матрасе. – Ну, что? Пора просыпаться... Как чувствует себя десятилетний мальчик? - Отлично, мам. - Твой день рожденья, как договорились, отпразднуем вечером. Ну а днем... Днем, как всегда... Надо работать. Мама разбудила отца, брата и сестер. Пора было отправляться на работу. Завтрак был обычным: яйца для всех, в придачу - печенье и молоко для детей, кофе с молоком для взрослых. Сестренки теперь оставались в лагере на весь рабочий день в специально оборудованной под детский сад палатке. Кевин и Аллан работали на уборке винограда. Кевину нравилось работать на виноградниках. Из всех видов сельскохозяйственных работ это был его самый любимый. Во-первых, не надо наклоняться и копаться в земле, во-вторых, Кевин очень любил виноград, а собирая его, ему всегда удавалось разжиться свежайшими, сочными виноградинами и к ланчу он даже не всегда успевал проголодаться. Работать приходилось быстро, чтобы заработать довольно денег, но все же ему удавалось изрядно полакомиться, собирая урожай. Сегодняшний день тащился медленно, как старая уставшая кобыла, и, казалось, никогда не настанет вечер. Однако вечер все-таки настал. Рабочий день подошел к концу, и Кевин, получив свой заработок, бегом отправился домой. Мама пришла с работы пораньше и уже ждала его. - Ну что, именинник, готов получить подарок? - Готов! – Ответил Кевин, и сердце его забилось часто-часто. - Закрой глаза! Кевин повиновался. - Открывай! Перед мальчиком стояла небольшая плетеная корзинка выстланная мягкой сероватой тряпкой. В ней, свернувшись клубочком, спал прехорошенький, маленький, коричневато-рыжий щенок похожий на игрушечного, сделанного из мягкого хлопка. От восторга слова застряли у Кевина в горле. Он стоял, онемевший от счастья, и не верил своим глазам. - Это мне? – Наконец смог выговорить он. - Да. Это - твой подарок ко дню рождения. Маленький друг, о котором ты так мечтал. Его зовут Дасти, если ты не возражаешь. Это имя будет напоминать нам о том, от чего мы бежали и с Божьей помощью умудрились спастись. Против имени ты ничего не имеешь? - Конечно нет! Спрашиваешь еще! Спасибо! Спасибо, мам, пап! Спасибо! Кевин аккуратно взял щенка на руки. Тот пошевелился, но не проснулся, а попросту поудобнее устроился на руках у Кевина и снова засопел. - Кевин, Кевин! А ты дашь нам с ним погулять, когда он проснется? Дашь? – Спросила его маленькая сестра, до сих пор молча смотревшая на счастливчика-брата. - Конечно дам. Пусть он только проснется. Вечер получился отличный, и, когда в малиновом мареве на западе свалилось куда-то за океан весь день палившее солнце, и на небо вышел месяц, и высыпали первые звезды, Кевин сидел у входа в свою палатку думал, что это без сомнения был самый лучший из всех дней рождений, которые ему до сих пор приходилось отмечать. Все без исключения соседи по палаточному городку пришли поздравить его. Джонсоны, как всегда, играли на гитаре, банджо и губной гармошке и создавали тот особый, тот неповторимый, чарующий, магический настрой, ту приподнятость и радость, которую может создать одна только музыка. Мама приготовила фасолевую похлебку, жареный хлеб и даже откуда-то достали ветчину. Был настоящий именинный торт... Было здорово. Очень весело, и даже временами казалось, что это одна большая семья собралась отпраздновать своего именинника. Теперь все разошлись. Сестренки давно легли спать, брат ушел гулять со своей подругой, и даже родители готовились ко сну. В бархатно-синем небе зажглись фитильки звезд. Откуда-то из травы доносилось громкое стрекотание ночных сверчков, поющих на луну. Кевин держал на руках щенка. Тот свернулся теплым, мягким комочком на коленках мальчика и безмятежно спал. Кевин ласково поглаживал своего нового друга и думал, что теперь все будет лучше с каждым годом, и скоро они наверняка купят дом и даже, может, целую ферму, а может, еще лучше, - переедут в город, и тогда Кевин будет ходить в большую городскую школу и заведет себе много новых друзей... Но самое главное - теперь у него есть самый настоящий, самый лучший друг, который всегда-всегда будет с ним. Зовут его Дасти, и он теперь спит у Кевина на коленях. ЭПИЛОГ 1. Олаф вырос и поступил в университет. Он стал отличным инженером и всю жизнь проработал на судостроительном заводе в Осло. Вместе со своей семьей – женой Андой и четырмя детьми - он много путешествовал, но всякий раз, возвращаясь домой, понимал, что нет более родного и любимого для него места, чем Норвегия. Он вышел на пенсию и на одном из маленьких островов построил себе домик, где живет со своей женой. Дети его выросли, а внуки частенько навещают стариков, и Олаф любит брать их на рыбалку. Совсем так, как делал его дед. Скоро одному из его внуков исполнится десять лет, и Олаф уже планирует именинный ужин, где маленький Йорген поднимет свой первый бокал и скажет свое первое «Сколь!». 2. Здислав Кравчински чудом выжил в бомбардировке под Варшавой. Его дедушка, бабушка, мама и младшая сестра погибли от взрыва бомбы, сброшенной с немецкого самолета. Отец и старший брат без вести пропали (и скорее всего погибли) на Вестерплятте, вместе с тысячами других польских защитников балтийского побережья в сентябре 1939. Мамины сестры и их семьи погибли полностью во время бомбардировки немцами железной дороги. Здислав вырос в детском приюте и по окончании войны решил переселиться в Варшаву. Там он закончил институт и стал журналистом. Здислав очень любил свою работу и никогда не поступался принципами. В начале восьмидесятых годов его арестовали по указанию коммунистического правительства за участие в движении сопротивления, и ему пришлось несколько лет отсидеть в тюрьме. Вместе с другими узниками совести Здислав был освобожден после крушения Советского Союза и конца советско-коммунистического диктата в Восточной Европе. Он живет в Варшаве со своей женой. Его дочь и внучка живут неподалеку, и по воскресеньям они все вместе собираются на семейные ужины. Несколько лет тому назад, уже пенсионером, Здислав навестил Балтийское побережье - то место, где когда-то стоял дом его дедушки с бабушкой, и где он играл в солдатики со своими друзьями. Ему не удалось найти там ни одного из старых друзей детства: одни погибли во время войны 1939-1945, другие были выселены или сами уехали из родных мест после ее окончания[9]. Здиславу было больно видеть места, так неожиданно покинутые в день его десятилетнего юбилея, и он решил никогда больше туда не возвращаться. 3. В конце 1939 года семья Миши Дроздова переехала в Соединенные Штаты Америки. В делах Михаилу Алексеевичу по-прежнему сопутствовал успех, что позволило Дроздовым сохранить привычный образ жизни в новой стране. Миша закончил приватную школу в Нью-Йорке и поступил в престижный университет. В 1950 году он, как и планировал, совершил велосипедный тур по Франции и очень полюбил эту страну. Закончив университет, он защитил диссертацию и стал профессором археологии. Миша женился на американской девушке французского происхождения и много путешествовал со своей женой, а позже и с детьми. Миша Дроздов прослыл меценатом и из денег, оставленных в наследство отцом, основал несколько благотворительных фондов. На эти деньги был построена больница для бедных, открыта публичная библиотека и основана организация помощи сиротам. Михаил Алексеевич и Елена Владимировна прожили долгую и счастливую жизнь. Каждый день они благодарили судьбу за те решения, которые им посчастливилось принять и в 1917, и в 1939 годах и еще за то, что исполнение этих решений оказалось возможным благодаря их финансовому благосостоянию и удачно сложившимся политическим обстоятельствам. Между тем никто из родственников Елены Владимировны так, к сожалению, и не дал о себе знать. Ее братья вероятнее всего погибли где-то в Сибири, Приамурье или Монголии. Сегодня, несмотря на относительно преклонный возраст, Михаил Михайлович (или по-просту Миша) все еще преподает в университете. Он любит велосипедные прогулки и часто берет с собой своих внуков, которые живут здесь же, в Нью-Йорке. 4. Володя отсидел десять лет и выжил, несмотря на высокую смертность в детских концлагерях Советского Союза. Его выпустили на свободу в сорок восьмом, когда ему было девятнадцать лет. Два года спустя Володя был вновь арестован за то, что случайно оказался возле группы студентов, в которой кто-то рассказывал анекдоты про Сталина. Ему дали пятнадцать лет лишения свободы, и он провел их в лагерях особого режима на Колыме. Володя стал одним из крупных авторитетов лагеря и вскоре после выхода на свободу сделался «Вором в Законе». Ведя жизнь профессионального преступника, он впоследствии специализировался на антиквариате, а в свободное время увлекался французской живописью девятнадцатого века. Володя умер в московской больнице от сердечного приступа в тысяча девятьсот восемьдесят девятом году. Он никогда не завел ни семьи, ни детей. 5. Кевин прожил еще некоторое время в Калифорнии. Его родители получили в конце концов грант на восстановление фермы и уехали в Оклахому поднимать новое хозяйство. Им сопутствовал успех, и они прожили долгую и полнокровную жизнь. Кевин окончил школу решил пойти в университет. С годами он понял, насколько глубоко отпечатались в его сердце детские впечатления о гибели и страданиях животных во время песчаной бури, и решил стать ветеринаром. Он женился и вместе со своей женой и тремя детьми живет в окрестностях Оклахома-Сити. Когда внуки спрашивают дедушку Кевина о том, почему он решил стать ветеринаром, Кевин рассказывает им о своих воспоминаниях детства и обязательно добавляет, что значительную роль в принятии решения о выбранной им специальности сыграл его друг Дасти, проживший с семьей Россов около двадцати лет. Ферма Россов - родителей Кевина - существует и сейчас. К концу лета на их полях вызревает море золотых пшеничных колосьев, и, когда ветер гуляет по нивам, кажется что океан золота переливается под солнцем всеми своими оттенками. Где-то на горизонте этот океан сливается с ярко-голубым небом, и, кажется, нет ему конца, и от одного взгляда на эту красотищу сердце заливается радостью и хочется петь. Кевин не раз гостил у родителей в пору созревания пшеницы и теперь прекрасно понимает, почему его отец так мечтал вернуться домой в Оклахому и восстановить свою ферму. Виктория, 01/2007

---

[1] В соответствии с норвежской народной традицией, поднимая тост во время застолья, полагается смотреть в глаза тому, за кого предлагаешь выпить. Отвести глаза во время произнесения тоста и во время осушения бокала (стакана, рога и т.д...) считается грубейшим нарушением и свидетельствует о нечистой совести или нечистых намерениях. В старое время за это могли даже убить.(прим.ред.)

[2] В описанное время население на территории Вольного Города Данцига (Гданьска) , а также в польском Поморье было смешанным польско-немецким с некоторым преобладанием немецкого. (прим.ред.)

[3] Имеется в виду германский линкор «Шлезвиг-Хольштейн», начавший обстрел польских военно-морских баз на Балтийском море в первую ночь Второй Мировой войны. (Прим.ред.)

[4] Вестеплятте – польская военая база на Балтийском море. С 1 по 7 сентября 1939 года солдаты и матросы ее немногочисленного гарнизона под командой майора Генриха Сухарского оказывали упорное сопротивление десятикратно превосходящим их войскам нацистской Германии и данцигским штурмовикам. (Прим. ред.)

[5] Концлагеря для «детей врагов народа и социально чуждых элементов» были основаны в России (с 1922 по 1991 – СССР) с первых дней после прихода к власти «Социал-демократической Рабочей Партии» («большевиков») после октябрьского переворота 1917 года. (Прим.ред.)

[6] В указанный период времени в Советском Союзе проходила очередная волна большого террора. Тайная полиция (НКВД) арестовывала как вражебно настроеных к советскому режиму, так и совершнно невинных людей. Никто и ни при каких обстоятельств не был застрахован от ареста, пыток, а также расстрелов и длительных сроков в концлагерях по решению импровизированных «судов», проводившихся подчас «в ускоренном режиме» без защитников, присяжных и публики. Люди часто арестовывались целыми семьями. Во многих случаях жен, детей и других родственников отправляли за решетку несколько позже ареста главы семьи. (Прим.ред.)

[7] В соответствии с советским законодательством описываемого времени детей можно было приговаривать к десятилетнему тюремному заключению начиная с десятилетнего возраста. Начиная с двенадцатилетнего возраста согласно закону можно было применять и смертную казнь. (Прим.ред.)

[8] ГУЛАГ (Государственное Управление Лагерей) – с 1930 г. – главное тюремное управление НКВД СССР. В просторечии – любое «исправительно-трудовое учреждение» СССР. (Прим.ред.)

[9] Польское Поморье и г.Данциг (Гданьск) в ходе Второй Мировой Войны подверглись двум жесточайшим этническим чисткам: в 1939-40 нацистское правительство Германии выселило оттуда всех поляков, исключая немногих, объявивших себя немцами. Пять лет спустя, после разгрома Германии из региона было изгнано все немецкое население, а также славяне-кашубы и поляки, ранее записавшиеся немцами. Опустевший край был заселен безземельными крестьянами из центральной Польши, а также польскими гражданами, депортированными из аннексированой СССР Западной Белоруссии. (Прим.ред.)