Катя ШОКАЛЬСКИ УРОК Неполиткорректная повесть Иллюстрации: народное искусство индейцв Британской Колумбии

- Вдумайтесь! Вдумайтесь хорошенько! Вдумайтесь в эти слова: «Первая нация»... Пер-ва-я на-ци-я. Наступила пауза. Учитель – молодящийся высокий мужчина лет сорока пяти, высокий, на длинных тонких ногах, которые казались еще длиннее, чем они были на самом деле от того, что узкие, прямые брюки, едва доходили ему до щиколотки, беспокойно заходил перед доской, рассеяно улыбаясь самому себе. У него были густые седые аккуратно подстриженные и уложенные волосы, водянисто-серые глаза и аккуратненькие, ничем не выдающиеся мелкие черты лица, делавшие его похожим на пласмассового кукленка. Он вдруг остановился посреди класса, задумался, при этом лицо его сделалось одновременно озабоченным и виноватым, покачался взад-вперед, перекатываясь с мыска на пятку в своих удобных ботинках из бежевой кожи, почесал свой небольшой, чуть скошенный, гладко выбритый подбородок и снова улыбнулся каким-то своим мыслям. В классе стояла тишина того особого рода, что бывает лишь в помещении не пустом, а наполненном скучающими людьми, которым решительно нечего сказать друг друг или самим себе и которые только ожидают того момента, когда можно будет покинуть стесняющие чертоги, навевающие одну лишь скуку, развалиться где-нибудь на травке и предаться чисто плотским удовольствиям вроде игры с телефоном, жевания резинки и наслаждения теплым летним солнышком. Тишина эта нарушалась только звуками хрустящего картофеля, который кто-то из ребят молча поглощал из мешка - такого-же хрустящего, как сам картофель, да зевотой и вздохами проносившимися то и дело по классу из одного конца в другой. - Да... Первая нация... – За неимением никакой реакции со стороны учеников, ни даже малейшего признака оживления или интереса среди них, учитель продолжил, представляя себе, что читает целой группе таких же точно как он увлеченных и обремененных знанием людей. – Что значит первая? Разумеется, всего лишь то, что они были здесь первыми. Но только ли это? Нет. Почему? Потому, что быть первым и выжить - не так уж просто. Еще потому, что будучи первыми, они получили шанс постичь все тонкости, все особенности гармоничной жизни... Я имею в виду прежде всего гармонию с окружающей средой, природой и так далее. Мы, точнее - наши предки, явились на континент нежданными гостями, больше того – непрошенными гостями и завоевали те территории, которые являются теперь Канадой и Соединенными Штатами Америки. Где-то в дальнем конце класса шумно лопнул пузырь надутый кем-то из жевательной резинки, раздалось сдержанное хихиканье, сопровождаемое хрустением картофельных хлопьев и снова повисла тягучая тишина. Учитель посмотрел в окно. Оттуда на него глядело улыбчивое голубое небо, покрытое легкими белыми облачками, высокие кроны сочной молодой листвы деревьев, какие бывают лишь ранним летом. Ветки деревьев нежно перебирал едва заметный ветерок и листья то трепетали, то снова замирали под его дуновениями. На душе у учителя стало легко и приятно. Он с полминуты походил по классу и продолжил: - Нсмотря на жестокое обращение и варварские традиции, которые принесли с собой пришельцы – это, значит, наши с вами предки – аборигены, то есть первая нация, были дружелюбны, добры, приветливы и помогали пришельцам чем и как только могли. Вообще щедрость, доброта, любовь ко всему вокруг, даже к чужакам - очень характерное качество характера первых наций. Пришельцы насмехались над ними за их наивность, считали их глупыми и на счет глупости списывали самые замечательные душевные качества первых наций. Такие, как доверчивость, например... И сегодня люди первых наций не перестают удивлять нас своими замечательными чертами характера. Нам надо учиться у них, а мы все еще... Не все, конечно, но некоторые из нас, считают, что они рассчетливы, хитры и не очень честны. Учитель замолчал, чувствуя себя виноватым из-за того, что сказал скверные слова в адрес первых наций. Пусть даже эти слова принадлежали не ему, а были лишь только примером, который он приводил, цитатой, но все же они вышли из его рта, и от этого он смутился, как обычно смущался, когда ему случалось сказать что-нибудь нелестное. Мистер Мориссон, учитель общественных наук старших классов, был вообще человеком покладистым, добрым, все понимающим, все прощающим, умудрявшимся видеть исключительно хорошее даже в самых заправских подонках. По его мнению не было скверных или бесчестных людей. Просто некоторые не могли удержаться и совершали дурные поступки, при этом, согласно мистеру Мориссону, оставаясь замечательными, хорошими людьми. Самые чудовищные прступления, которые со страниц газет перекочевывали в учительскую и муссировались там во время перемен и обеденного перерыва, находили оправдание у Мистера Мориссона. Тот попросту вырос в скверной семье, у этого от злости помутился разум, у той не было выбора. Свои мнения, правда, он старался держать при себе, потому что боялся противоречить своим коллегам, как впрочем и вообще собеседникам. Ведь противоречие, несогласие могло задеть, огорчить кого-нибудь, а значит свое мнение надо скрывать и держать при себе. То же самое относилось к правде. Мистер Мориссон считал, что правда и всякие правдивые высказывания лишь попусту огорчают людей и придерживался того мнение, что человек находится в обществе не для того, чтобы говорить правду, а для того чтобы ублажать ближнего и быть приятным. Тут, надо отдать должное, он добился большого успеха, и если бы не некоторая ограниченность, то, возможно, он когда-нибудь и сделал бы себе карьеру просто потому, что был человеком необычайно удобным. К несчастью мистер Мориссон не отличался большим умом и частенько желая сказать приятное лишь огорчал собеседников. Так однажды школьной секретарше, которая весила не меньше двухсот киллограмм и уже давно безрезультатно пыталась похудеть, он сказал, когда закончились школьные каникулы: - А вы, золотце, выглядите замечательно после отпуска. Секретарша зарделась, а вдохновленных своей собственной добротой мистер Мориссон продолжил, сладко улыбаясь: - Пополнели, в смысле еще весу прибавили и уж теперь Вас никто в школе в весе не обгонит. Это точно. За Вами - первое место. Не надо объяснять, что этого добавления секретарша ему никогда не простила и с тех пор при его появлении не забывала презрительно ухмыльнуться или даже зашипеть. В другой раз, когда директор школы скорбно объявил о том, что погибла его собачка, мистер Мориссон приятно улыбнулся и сказал: - Вот и славно! Вы же говорили, что у Вас две собачки. Теперь другой собачке раздолье. И Вам легче. Одну собачку легче любить, чем двоих сразу. Наступила тишина. Кто-то, кажется полная секретарша, злорадно хихикнул, а директор пожал плечами, нахмурился и, не говоря ни слова, исчез у себя в кавинете. Слышно было, как он щелкнул замочком изнутри, а еще через секунду позвонил в офис и попросил ни с кем его не соединять. Очевидно, что Мистер Мориссон был человеком счастливым и хотя некоторые называли его простачком или даже дурачком, они были не совсем правы. Мистер Мориссон обладал колоссальными способностями: он мог удерживать в своей голове необыкновенное количество информации. Совершенно бессвязные факты он запоминал с необыкновенной легкостью. Так он помнил имена и фамилии всех его сотрудников, членов их семей и вообще всех людей с которыми ему когда-либо приходилось встречаться, все важные и не очень важные историчские даты, географические названия и всякого рода случайную информацию типа отношения граммов к миллитрам или Фаренгейта к Цельсию. Из-за этого он мог произвести впечатление человека энциклопедически образованного и одаренного. В тот день, о котором теперь идет речь, мистер Мориссон чувствовал себя особенно счастливым. До конца школьного года оставалось всего нескольлко дней, и приятно было думать о том, что наступившее лето должно было побаловать его не только теплыми солнечными днями, прогулками по пляжу, ловлей рыбы и другими, ставшими обычными для него радостями родного курортного города на берегу Тихого океана, но и чем-то особым, долгожданным, необычным. В это лето он должен был отбыть на празднование потлака в настоящее индейское поселение на севере провинции. Мистер Мориссон получил персональное приглашение от племени потому, что одна из его учениц, обладавшая статусом канадского индейца и жившая в Виктории у своей тетки, была членом этого племени и уговорила своих родителей пригласить Мориссона, как любителя и знатока индейского быта. Приглашение было послано, получено, принято и вознесло мистера Мориссона на самые облака, а может быть даже выше. Он был счастлив как никогда. Дело в том, что хотя он и преподавал историю первых наций и был большим фанатом ее, до сих пор знания предмета у него были чисто теоретические. Он взял несколько курсов о первых нациях в местном университете, купил абонемент в местный музей, да перечитал несколько книг о предмете интереса в общественной библиотеке. Он и мечтать не мог воочию увидеть тех, о ком учил школьников, в их первозданном виде. Знакомых среди представителей первых наций у него никогда не было, а напрашиваться в гости без приглашения и тем более без знакомств было неприлично. Какова была его радость, когда неразговорчивая ученица, никогда не улыбавшаяся и не задававшая никаких вопросов, вдруг подошла к нему после занятия и молча протянула конверт. - Что это? – Испугался господин Мориссон. – Что это в конверте? Несмотря на то, что он был необыкновенно законопослушным и робким человеком никогда не нарушавшим правила и подчинявшийся властям всегда и во всем, господин Мориссон всегда боялся, что кто-нибудь заподозрит его в каком-нибудь не совсем честном поступке. Поэтому, получив запечатанный конверт он встревожился: «А вдруг там взятка или наркотики!»- Быстро пронеслось в его голове, и он начал вскрывать конверт, нервно оглядываясь по сторонам в поиске свидетелей, котрые видели бы и смогли бы, если что, подтвердить, что он не принял, отверг, не взял. Как назло конверт не открывался, а рвался на мелкие кусочки и, когда ему наконец удалось извлечь оттуда сложенный вдвое лист бумаги, никого, кроме посланца - индейской студентки в классе не оставалось. Все потенциальные свидетели разошлись. Мистер Мориссон почувствовал, как у него неприятно похолодел лоб и тело словно стало невесомым. Он быстро перебрал в памяти все свои прегрешения из которых обнаружилось только два: нечаянное сожжение семейной сковородки, подаренной ему на свадьбу и получение штарфа за неправилную парковку, правда своевременно оплаченного им. Страх не проходил, потому что упрямый мозг твердил: «Люди такого наговорят про тебя, что и сам не поверишь. Зато другие поверят...» и он беспомощно посмотрел на ученицу. Та молчала, и ее лицо, как обычно, не выражало абсолютно ничего: губы были плотно сжаты, а небольшие глаза, пытливые, блестящие, похожие на бусинки из рога, смотрели прямо и немного дерзко. Мистеру Мориссону не оставалось ничего, кроме как выпотрошить содержимое конверта, что он и сделал. К счастью, кроме самодельной открытки там ничего не оказалось. «Присоединяйся» - читалось на первой странице. Он развернул открытку и прочитал продолжение: «Ты можешь присоединиться к нашему потлаку, назначенному на ....» Дальше стояло число, время и место потлака. Мистер Мориссон не верил своим глазам. Он снова перечитал письмо и растрогался до того, что глаза его увлажнились. Буквы и цифры на странице послания, увеличенные слезами, стали расплываться и дрожать. Он снял очки, достал бумажный платочек из коробочки на столе и аккуратно промокнул глаза. Посланец все еще стоял перед ним и явно ждал, когда кончится цирк со слезами умиления и учитель сможет овладеть собой. Мистер Мориссон чуть слышно всхлипнул, собрался с духом, насухо вытер глаза и, глубоко вздохнув, снова одел очки. - Спасибо. – Проговорил он наконец голосом все еще дрожащим от пережитых эмоций. – Большое спасибо. Я и не мечтал... Он замолчал, боясь снова заплакать, а Лиза – его индейская ученица ответила: - Приехать можно заранее. За день, не больше. Приглашена еще моя подруга. Она тоже из Вашего класса. Ее зовут Лана. Если она захочет ехать в то же время, что и Вы, то можете ехать вместе. Вдвоем дешевле будет. По крайней мере на машине – дешевле. Не советую ехать на машине до большой земли и пробираться к нам по суше. Неспокойно там. Да и дорога бывает не в порядке. Самое лучшее – до порта Мак-Артура – на машине. От туда - на местном самолете прямо до резервации. Или можно до Ванкувера, а оттуда на самолете. Там, в резервации, можно взять такси. У нас есть два, кажется, или три. Там, короче, сами разберетесь. Там всякий будет знать где потлак. После этого она молча кивнула головой в знак прощания и направилась к выходу. Уже в дверях она повернулась и добавила: - Если не приедете – это будет оскорбление моей семье и всему племени. Вы - единственные не из племени, кто приглашен. Лиза ушла и, когда ее шаги стихли в конце коридора, мистер Мориссон устало опустился на стул. Он вдруг почувствовал усталость, словно только закончил бежать марафон, и какую-то опустошенность, и, в то же время, приподнятость и радость, которая казалось вот-вот заставит его взлететь к самому потолку. Он посидел немного в пустом классе, прислушиваясь к гулким ударам своего сердца где-то в глубине груди. Скоро он успокоился и, прибрав и организовав в пачки разрозненые бумажки, заспешил домой чтобы поскорее поделиться новостью со своей женой. Теперь он читал один из последних уроков этого года, и до поездки оставались считанные дни. Трудно было поверить, что этот сон, эта мечта, эта сказка должны были вот-вот случиться по-настоящему и стать явью, частью его жизни. Как и советовала Лиза, мистер Мориссон созвонился с Ланой и они уговорились разделить пополам стоимость бензина туда и обратно. Был назначен день и время выезда из рассчета на то, чтобы оказаться на месте за день до начала торжества, и теперь оставалось только ждать и считать последние часы. Мистер Мориссон стоял теперь посреди класса и с чистой и теплой улыбкой мечтателя смотерл в окно и думал о том, как с будущего года он сможет добавлять во все свои рассказы о нравах, обычаях и культуре индейцев что-нибудь вроде: «Говорю это, основываясь на своем собственном опыте...» Или: «Между прочим, могу подтвердить это собственными наблюдениями на месте...» Или просто: «Когда я последний раз был в резервации племени ...» И так далее. Где-то в задних рядах опять щелкнул взорвавшийся жвачный пузырь и господин Мориссон выплыл из своих мечтаний: - На чем мы остановились? Ах да... Обычаи. Люди первых наций - нет мы действительно должны преклоняться перед ними – прошли огромный путь на континенте Северной Америки, изучая все вокруг себя. Ничто не могло укрыться от их пытливого взора. Они изучили повадки животных, свойства трав и растений, научились изготовлять медицинские препараты на основе исключительно местной флоры... То есть, значит, растений... Да... Секретом их успеха была и остается чистота нравов и твердое следование обычаям отцов, предков. Когда мы явились на континент, мы принесли с собой распри, войны и болезни. Нас по праву называют второй нацией. Мы, действительно,- второсортные люди по стравнению с аборигенами-индейцами. Мы просто варвары по сравнению с ними, и нам надо стыдиться своего прошлого. Кто из вас видел пьяных индейцев? Ну, кто? В классе стояла тишина. - Я бы, наверное, должен был спросить так: кто не видел пьяных индейцев в центре города? Все. Наверняка все их видели. И я тоже видел. И каждый раз когда я вижу их – грязных, пьяных, попрошаек, вымаливающих милостыню, - каждый знает, только для того, чтобы напиться еще больше или добраться до наркотиков, - каждый раз мне стыдно. Стыдно за себя, за моих, за ваших предков. Это мы, это я... В смысле, я это образно выражаюсь, не я, конечно... – Господин Мориссон вдруг испугался, что кто нибудь и вправду может подумать, будто он самолично спаивал индейцев или давал им наркотики, и он нервно заходил по классу. – Я, это в смысле обобщения так употребил слово... Да... Наши с вами предки, вот, привезли алкоголь и показали этим чистым людям как пользоваться им. Больше того, у первых белых торговцев хватало наглости совершать сделки, предварительно подпоив своих индейских бизнес-партнеров. Следующие слова учителя утонули в густом, басистом, трубном звуке школьного звонка, возвещающем о том, что последний урок окончен и что все могли разойтись. Ученики шумно задвигали стульями, заговорили, раздались смех и шум укладываемых рюкзаков. - На завтра прошу подготовить главу о первых встречах аборигенного населения Сверной Америки с европейскими колонизаторами, – сказал мистер Мориссон, пытаясь докричаться до учеников, но увидев, что это ему, как всегда не удалось, махнул рукой и сделал вид, что пересчитывает что-то в ведомости. Скоро класс опустел. Мистер Мориссон закончил свои дела и тоже собрался уходить. Сегодня он должен был созвониться с Ланой, которая вчера еще оставила ему сообщение на автоответчике, из которого следовало, что ей необходимо было с ним поговорить не позже завтрашнего дня. 2 Если бы не было других машин и светофоров, то до дома мистер Мориссон мог бы доехать с закрытыми глазами. Сколько лет ездил он в свою школу, сколько дней... Сколько раз делал повороты, брал влево... вправо. Теперь он ехал домой как бы на автопилоте: он механически вел машину, но в мыслях уже плясал вокруг огромного церемониального костра в резервации. Вот его приглашает вождь. Вот они говорят. Он – единственный белый, который удостоен внимания этого высокого, гордого, красивого человека с оливковой кожей, называющего себя вождем. Вот ему подносят угощения, приготовленные по случаю праздника женщинами племени. Вот играют на барабане, и он – мистер Мориссон -уходит к берегу океана. Перед ним открывается чудная картина: океан – угрюмый, сильный, тяжелый, спокойный, будто специально по поводу потлака присмиревший. Его серые, словно стальные воды едва плещутся, омывая скалистый берег из такого же серого камня. Над океаном – дымка. Вдоль берега словно стража вытянулись суровые, молчаливые вековые сосны. Они много повидали на своем веку и не старшатся уж ничего и никого. Их ряды густеют и скрываются в океанской дымке. Дальше лишь изредка проглядывают силуэты верхушек самых высоких деревьев. Все остальное окутано туманом. Вот окуда-то поднялся орел. Еще один. Они покружились над бухтой – медленно, лениво - и снова исчезли где-то в тумане за далекими кронами сосен. Если смотреть прямо на океан, то впереди едва угадываются очертания островов, что неподалеку. Они напоминают спины китов, замерших и отдыхающих теперь, дожидающихся дня, солнца и яркого дневного света. Вот вдали начинают вырисовываться очертания гор. Из-за них - властный, всем повелевающий свет. Небо золотеет. Вершины гор покрываются червонным золотом. Туман начинает рассеиваться и вот его уж нет. Как будто и не было вовсе. Океан становиться иссиня-черным, острова вдали уж не напоминают больше китов. Они покрыты густыми темно-зелеными лесами и так и зовут к себе. Манят в свои чащи. Небо голубеет и насколько хватает глаз – неописуемая красота красок, жизни, нетронутой природы. Вдали все еще слышен ритмичный зов барабана. Церемония продолжается. Вот из леса выходит вождь. Он идет прямо к мистеру Мориссону и приглашает его присоединиться к племени на трапезу, завершающую церемонию. - Соседи из племени Тука-ака-тка, вот с того острова, – вождь медленно поднимает руку и указывает на ближайший остров, - привезли нам в подарк свежей рыбы. Это их знак уважения к нам – к их соседям. Мистер Мориссон всматривается в очертания острова, надеясь увидеть там кого-нибудь из представителей соседского племени и тут только замечает длинное каноэ, не спеша продвигающееся по воде в направлении острова. Мистер Мориссон вопросительно смотрит на вождя и тот подтверждает его мысли: - Да, они еще утром выехали ловить и отдали нам их первый самый свежий улов. Теперь они возвращаются к себе домой. Мистер Мориссон и вождь не спеша поворачиваются и идут в глубь леса, все ближе и ближе к источнику барабанного боя. Трава перешла в мох, влажный и мягкий, точно ковер из кашмира. Мох постепенно сошел на нет и вот под ногами - толстый душистый ковер из еловых иголок. Вождь идет совсем рядом. Он бесшумно шагает в своих мягких замшевых туфлях, и его одежда – замшевая куртка и замшевые удобные брюки из коричневой и зеленой замши, заставляет его иногда полностью сливаться с окружающей природой. Пахнет сосновой смолой, соленой океанской водой и водорослями. К этим залпахам теперь примешивается запах жареной рыбы. Запах усиливается. Ах как хорошо пахнет! Мистер Мориссон начинает чувствовать голод, и запах свежей жареной рыбы очень радует его. Запах все усиливается. Мистер Мориссон открыл глаза и обнаружил, что он все еще сидит у себя в машине, которая теперь была запаркована перед самым его домом. Из окон кухни до него и в самом деле доносился преароматнейший запах жаренной рыбы. В окне кухни мелькала маленькая фигурка его жены, видимо готовившей ужин. Мистер Мориссон понял, что замечтался и по дороге домой сам не заметил, как перенесся в мир предстоящего ему путешествия. «Забавно..., - Подумал учитель. – Такое ощущение, что я там уже побывал и даже провел там несколько дней, а ведь в действительности, я всего-навсего думал о потлаке, причем вовсе недолго. От школы до дома – минут семь-десять езды. Не больше. Очень занятно. Если бы я не стал учителем общественных наук, то наверняка занялся бы изучением функций мозга.» Он вытащил из багажника свой бывалый потертый портфельчик, как всегда туго набитый бумагами, закрыл беленький олдсмобиль, прослуживший ему почти столько же лет, сколько он работал в школе и, перешагивая через две ступеньки, взлетел на крыльцо. Дверь была не заперта. Первым делом осподин Мориссон направился в свой кабинет, чтобы еще раз прослушать сообщение, оставленное Ланой, о котором он пока только слышал от своей жены. Лана была его бывшей ученицей. Она закончила школу в прошлом году и почему-то за последний год сдружилась с Лизой. С точки зрения господина Мориссона, их решительно ничего не связывало: ни интересы, ни происхождение, ни возраст, ни даже те предметы, которые они выбирали в последнем классе школы. На то, что существовало, но будто не имело никакого смысла, Мистер Мориссон обычно закрывал глаза и притворялся, что этого не существовало. Так же и тут. Он убедил себя в том, что девочки не были подружками и постарался об этом не задумываться. Сообщение, оставленное Ланой не понравилось ему, но еще больше возмутил самый разговор с ней. Если в сообщении она позволила себе сказать, что надо бы запастись провиантом и возможно разделить эту стоимость, то в разговоре вообще допустила немыслимую бестактность. - Ну, что? Сколько бухла Вы собираетесь с собой захватить? – Спросила она веселым, с оттенком цинизма, голосом. - То есть как это «бухла»? – Возмутился Мориссон. – Вы что имеете в виду?! - Что, что? Что говорю, то и имею. Очень просто. Я, например, беру с собой пять литровых бутылок виски, два ящика пива и четыре бутылки водки. Только этим я с Вами поделиться не могу. Во-первых, дороговато. Во-вторых, этот товар там как золото, а золотом делиться не принято. Я думала просто напомню Вам, чтобы вы на свою долю захватили... - Какая мерзость! – Не выдержал Мориссон, впервые за всю всою жизнь выражая бурное несогласие. – Какая мерзость! Предлагать индейцам алкоголь! Да как это можно?! Даже одна мысль мне гадка! Мы же не какие-нибудь там... Чтобы спаивать первую нацию... - Я не предлагаю Вам их спаивать. Я просто говорю, что нам это там поможет. Вот и все. - Не понимаю зачем так говорить. Ты, Лана, видимо судишь по тем упавшим представителям индейского народа, которых ты видишь в центре города. Возле общяги для бездомных и наркоманов, там... Правильно? Но ведь не надо забвать, что это - не истинные, не типичные представители индейского народа. Я наверное должен был бы сказать, индейских племен. Это - несчастные жертвы того самого алкоголя, ктоторый ты собираешься им предла... - Знаете что, - перебила Лана, боясь, что телефонная лекция господина Мориссона затянется надолго, - не хотите – не берите. Дело Ваше. Я, наверное, не должна была Вас беспокоить. Я хотела как лучше. Извините. Просто на всякий случай скажу Вам только, что я лично беру с собой кофе, шоколад, бусы и кучу спиртного. Вы поступайте как хотите, но предупреждаю: делиться ничем из этого я с Вами не смогу. Еще я покупаю консервы – тушенку, сухари и сухофрукты. Мы не надолго – поэтому еды много не надо. Так где мы с Вами завтра встречаемся? Мистер Мориссон уже чувствовал себя достаточно неловко из-за того что вместо того, чтобы согласиться, стал возражать, да еще позволил себе сказать «гадость» в адрес того, что было сказано Ланой и поэтому был чрезвычайно рад переменить тему разговора. - Где? Да это в принципе не важно. Если бы тебя могли твои родители подбросить до моего дома, было бы здорово. Если нет – я могу сам забрать тебя. - Подбросят меня, подбросят. Не беспокойтесь. Какой у Вас адрес? Мистер Мориссон продиктовал свой адресс, объяснил как добраться и назначил день и время – четверг, двадцать седьмое июля в десять утра. Он положил трубку и улыбнулся сам себе. Все. Теперь время пошло на дни и часы. Скоро, скоро уже мистер Мориссон окажется в самом сердце земли первой нации, на территории резервации и своими глазами увидит все то, о чем столько знал и столько читал. Все обычные повседневные заботы, домашние обязанности и даже работа в школе вдруг показались ему маленькими, пустяшными, незначительными и ничего не стоящими. Он подумал, что скоро все это останется позади и следующий учебный год будет не похож на все предыдущие годы. Он, Мориссон, начиная с этого лета, получит право поместить себя в картинку того, о чем говорил столько лет своим ученикам. И все же жизнь есть жизнь и господин Мориссон резонно подумал, что даже в свете дакого большого события, как предстоящее участие в потлаке, все рутинные, обыкновенные, ежедневные дела должны быть выполнены с такой же тщательностью и аккуратностью, как обычно. Он встал из-за стола и пошел на кухню обедать. 3 Хотя дни ожидания тянулись, и, казалось, были длиннее обычного, день отъезда все же наступил. Накануне мистер Мориссон отправился в постель пораньше, но все никак не мог заснуть и ворочался с боку на бок часов до трех. Под утро он заснул хрупким, неглубоким сном и проснулся от трескотни будильника немного разбитым. Обычный свой завтрак – тарелку холодного сереала с молоком, стакан апельсинового сока и ломтик хлеба с маргарином он проглотил, не почувствовав никакого вкуса. Он был молчалив, сосредоточен и в то же время рассеян и несколько раз совершенно невпопад ответил жене на самые банальные вопросы. Когда она спросила его не забыл ли он упаковать свою зубную щетку, он ответил: - В основном холодного копчения, но иногда и горячего тоже. У них специальные дома для этого строят... Жена мистера Мориссона была женщина добрая, мягкая и понятливая. Сообразив, что муж уже целиком пребывает в своем путешествии, она перестала разговаривать с ним и ,улыбнувшись, сказала: - Поезжай осторожно. Главное – не нарушай скоростного режима. - Что? – Переспросил господин Мориссон, до которого долетело только слово «режим». - Говорю, чтобы ты следил за скоростью. Я знаю, что ты никогда не нарушаешь правил, но там на трассе легко забыться. - Хорошо, дорогая. Едва закончили завтракать и упаковывать машину, как раздался звонок в дверь. Приехала Лана. В отличии от Мориссона, личного добра у нее было совсем немного – лишь один небольшой рюкзачок с пристегнутым к нему теплым спальным мешком. Конечно, она не забыла о ненавистных ящиках со спиртным. Морщаясь от неудовольствия, мистер Мориссон загрузил ящики в багажник и на заднее сидение машины. Он вдруг вспомнил, как допустил бестактность и сказал слово «гадость» когда договаривался с Ланой о поездке и речь зашла о спиртном. Уши его покраснели и он бросил на лану быстрый, немного виноватый взгляд. Она была целиком занята изучениям карты и, казалось, совершенно забыла о том рзговоре. У учителя отлегло от сердца и он принялся укладывать свои бaгаж. В самый угол богажника пошла стопка детских книжек с картинками, на нее – коробка шоколадных конфет с кремовой начинкой, сверху – коробка с фонариком снабженным специальной солнечной батареей. Мистер Мориссон купил этот фонарик в специальном магазине, думая о том, как обрадуется хозяин дома, когда узнает, что для этой новой системы не нужны сменные батарейки, а значит можно будет производить гораздо меньше мусора и не загрязнять окружающую среду. Жена мистер Мориссона попросила его передать хозяйке дома подарок от нее – две ухватки для горячего расшитые красными и зелеными канадскими листьями. - Этому, - говорила она, - любая женщина обрадуется. Вот увидишь. Это будет самым лучшим подарком. Лана, закончившая наконец изучать карту и делать какие-то пометки, посмотрела на багаж мистера Мориссона с какой-то, как ему показалось, иронией, но ничего не сказала. Она смотрела на учителя с каким-то выражением жалости и растроганности с каким смотрят на ребенка построившего из картонной коробки космический корабль и всерьез собирющегося отправиться на нем в межпланетное путешествие в ближайший выходной. Мистеру Мориссону этот взгляд не понравился и он поскорее постарался перейти к прощаниям и отправлениям. Хотя уезжал он всего на несколько дней, и он и его жена были немного взволнованы. Впервые за время их супружеской жизни он ехал не вместе с супругой, а сам по себе. Он попросил жену не забывать выключать свет в гараже на ночь, поливать цветы на кухне и кормить рыбок. В обычное время все это было его обязанностью. Супруга поцеловала мистера Мориссона в щеку, погладила по затылку и попросила бриться аккуратно и, если что, не забывать про аптечку с первой медицинской помощью, которую она самолично проверила и укомплектовала накануне. Но вот наконец все – и прощание, и поцелуи, и Ланины родители, и сами очертания родного города остались позади. Мистер Мориссон мчал по трассе в сторону парома. Решено было добраться на пароме до Ванкувера, а оттуда - на самолете до резервации. Из ванкуверского аэропорта летало гораздо больше самолетов, чем из порта Мак-Артура и они почти гарантированно могли оказаться на месте сегодня же не поздно вечером. Поездка на пароме была восхитительной. Лана расположилась у окна, из своего битого рюкзачка устроила оттоманку и всю дорогу не отрываясь читала какую-то потрепанную книжку. Мистер Мориссон заказал чашечку кофе в Старбаксе на кормовой части парома, прочитал свежую местную газету и даже полюбовался зрелищем прыгающих в воде китов-касаток. Капитан парома объявил в громкоговоритель о том, что группа касаток обходит паром слева. Десятки и десятки людей устремились на левую палубу посмотреть на великолепное зрелище. Народу высыпало так много, что паром даже немного накренился и пассажиры весело обменивались шутками, жмурились от яркого солнца. Многие щелкали камерами, пытаясь навечно запечатлеть неописуюемую красоту представшую их взору. И хоть наверняка каждый из них знал в глубине души, что никто никогда не сможет вместить божественную красоту и величие природы в фотографию, неизменное желание человека пытаться превращать все, даже эмоции в вещественные предметы, чтобы было проще единолично владеть ими, подстегивало их и тут и там раздавались щелчки фотоаппаратов и мягкое жужжание камер. Но вот касатки, прыгнув несколько раз перед кормой парома, исчезли под водой, и океан снова стал спокойным и приветливым. На синей его поверхности играли лучи солнышка - золотились, словно чешуйки огромной рыбы, перемигивались, слепили глаза. Возле самого парома вода пенилась и, разрезаемая его кормой, разбрасывала вправо и влево белые пенистые кружева. Пассажиры проводили взглядом касаток и вернулось внутрь парома. Лишь несколько молодых людей, развалившихся на солнышке в шезлонгах, оставались на палубе. Мистер Мориссон прогулялся по палубе сначала второго, потом третьего этажа парома, посидел в новом кафе «Чайка» достроенном этим летом в кормовой части тертьего этажа, понаблюдал за убийственно красивыми пейзажами открывающимися то справа, то слева и вернулся к своему портфельчику, оставленному с Ланой. Она все так же сидела и читала. До Ванкувера оставалось минут двадцать - не больше и мистер Мориссон с жадностью всматривался в живописнейшие острова проплывавшие перед его взглядом по ту сторону окна. По мере приближение к материку, они становились все более населенными и вместо сосен и пихт, спускавшихса к самому берегу, к самой воде на других маленьких островах, которые встречались им на пути, теперь все чаще и чаще к береговой части были пристроены сходни и по обе стороны от них красовались белоснежные яхты. Острова были все чаще застроены коттеджами и все теперь напоминало о близости цивилизации и мегаполиса. Дорога до Ванкуверского аэропорта от причала была недолгой и скоро двое путешественников оказались на платной парковке возле зала вылета. - Не знаю даже... – Нервно заговорил мистер Мориссон стараясь не смотреть на ящик со спиртным, который Лана теперь вытаскивала из машины чтобы перегрузить на тележку. – Может как-нибудь завернуть его... Ну в газету что-ли... А то неудобно как-то... Правда, неудобно. Едем в резервацию, а везем с собой эти бутылки... Мне даже стыдно. Могут подумать, что это мое, а ведь я против алкоголя вообще, тем более - в такой ситуации... - Я не понимаю что тут неудобного, - сказала Лана распрямившись и теперь глядя прямо в глаза учителю, - что же туда еще везти? Ну ведь согласитесь, ведь не кукольный же театр в коробочке? Людям надо дарить то, что им действительно нужно, а не то, что выглядит мило. - Ну с чего ты взяла, что им это действительно нужно? Ну с чего? Мистер Мориссон чувствовал, что начинал горячиться и к тому же он очень неловко чувствовал себя от того, что Лана смотрела ему прямо в глаза. Он вообще не любил когда собеседник смотрел ему в глаза и в таких ситуациях не знал как ему себя вести. Ему вдруг начинало казаться, что руки его висят неловко и по-дурацки или что волосы на голове в беспорядке. Он не решался смотреть в глаза, потому что это было как-то неловко, но куда смотреть - совершенно не мог придумать. Так и теперь, смотреть так нагло и так прямо как Лана он не мог и решил вместо этого заняться упорядочиванием ящиков и сумок на их с Ланой тележке. - Не понимаю, почему люди так отчаянно цепляются за предрассудки, за эти вымышленные, не существующие установки, утверждения, верования, если хотите... Он говорил как будто сам себе, но в то же время достаточно громко и внятно, чтобы Лана могла слышать его. - Ну почему некоторые люди предпочитают верить в миф, вместо того чтобы открыть книгу, узнать правду и посмотреть на мир глазами человека информированного, а не какого-то дикаря? Все-таки не зря мы живем в век информационного потока. Ведь всякая, любая совершенно информация доступна теперь любому, но нет! Многие все равно предпочтают верить в то выдуманное, не известно откуда взятое, которое они узнали анверняка из каких-то сплетен... - Не понимаю, - тут же ответила Лана, - почему некоторые люди предпочитают закрывать глаза на правду и вместо того, чтобы оглядеться по сторонам у увидеть мир своими глазами, они препочитают верить тому, что кем-то кому-то, когда-то и вдобавок неизвестно, с какой целью, написано в книжках сомнительного происхождения? Не понимаю, почему некоторые до сих пор не возьмут в толк, что в наше время любой может написать книжку о чем угодно, и она совсем не обязательно будет отражать правду? Не понимаю, почему некоторые люди не доверяют себе и своему собственному опыту до такой степени, что предпочитают верить кому угодно, но не себе, чему угодно, но не тому, что они видят. Не понимаю, почему? Почему некоторые люди боятся увидеть правду и посмотерть ей в лицо, в глаза, а вместо этого предпочитают жить в иллюзорном мире приятненького, достойненького, пусть мелочного и мещанского, но зато общепринятого и приличного? - В школьных учебниках не пишут неправды! За этим следят специальные люди, которым работа такая положена – проверять чтобы все соответствовало действительности. Вот! Теперь мистер Мориссон стоял прямо перед Ланой и смотрел на свои ботинки. Лана, по другую сторону от тележки уже заполеннной грузом, смотрела прямо на мистера Мориссона и улыбалось какой-то странной улыбкой – со смесью жалости и презрения, свойственного иногда людям совсем еще молодым и ищущим своего пути в жизни. - Не наше дело сомневаться в том, что написано. – Добавил мистер Мориссон, стараясь не замечать выражения лица Ланы и ее улыбки. – В библиотеку допущенные книги, а вообще-то начать надо раньше – до печати допущенные книги отражают правду и только правду. Иначе бы их не допустили ни до печати, ни до библиотеки. А основывать свое мнение на том, что видишь, совсем глупо. Увидеть всякое можно. Надо иметь специальное образование, чтобы уметь понять то, что видишь. Чтобы уметь обобщить, так сказать, и правильно истолковать. Ведь дело-то все не в том, что ты видишь, а в том как ты истолковываешь увиденное. А чтобы истолковывать надо опять-таки специальное образование иметь. На то, чтобы узнать, кто может, кто имеет право истолковывать всяческие регуляции имеются и правила. Сертификации там и прочее. Специальные люди, которым такие сертификации положены, могут говорить нам, как истолковать то, что мы видим. И книги, между прочим, - самый лучший способ понять как надо истолковывать то, что мы видим и слышим. Они специальными людьми написаны. Проверенными. Которым положенно знать, как что надо понимать. - Книги, мистер Мориссон, в наше время пишутся не теми, кто знает или кто понимает и даже не теми у кого есть эти самые «сертификации», о которых Вы говорите. Хотя я, честно говоря, вообще не понимаю, о чем идет речь и что за сертификации такие? Но это – в сторону. Книги в наше время пишутся теми, у кого есть связи в издательствах или в университетах. Родственники там, например, работают или в таком роде. Если человек со связями тысячу страниц испишет словом «хуй», простите, или, ну скажем, словом «говно» и потом распечатает это разными шрифтами, и если у этого человека окажутся связи в мире критиков, а еще лучше, если вдобавок к этому такой человек окажется женат на университетском профессоре – вы ведь знаете, что теперь, если женишься на профессоре университета, то тебе тоже гарантирована ставка профессора? Им привилегии такие даются. У меня один из профессоров так место получил: женился на старой профессорше - толстой и лысой - и тут же получил вожделенное место. А сам только колледж закончил и, хоть и преподавал политические науки, не знал что Заир и Зимбабве в Африке находятся. Но это все не важно. Важно то, что если такой вот автор напишет нечто вроде слова «говно» с повторением на тысяче страниц, то все как один, повторяя за критиком – другом автора, скажут: «Ах, как это губокомысленно... Го-вно!... Как интересно! Как точно отражает человеческие чувства в те дни, когда человек чувствует себя забытым, покинутым... И как интересно, что автор вложил особый смысл в это слово, выбрав разные шрифты и разные цвета для одного и того же слова... Это так изящно объединят всех нас – людей разных цветов кожи, разного происхождения разного возраста... Чувства человека не меняются в зависимости от его социального положения, его расы, его материального статуса, его возраста! Как элегантно подчеркнуто это! Как сильно!... Тысяча страниц одного и того же чувства, разделенного тысячами и тысячами людей - «говно»!... Как просто и как глубоко – «Го-вно...»! Лана смотрела в голубое небо и лицо ее, казалось, было озарено вдохновением. Наверное, если бы не ее возраст и не знание того, что она всего-навсего молоденькая девочка, недавняя выпускница школы, мистер Мориссон и впрямь поверил бы, что такая книга существует и что она интересна, оригинальна и глубока. Он почувствовал некоторую раздвоенность и робость перед этой маленькой, худенькой девушкой и совершенно не мог придумать, что ей сказать. «Молчание – золото,» - Решил он про себя и стал делать вид, что он вообще ничего не говорил и ничего не слышал. Лана посмотерла на учителя и, видимо угадав его настроение, решила не продолжать начатого разговора. Когда грузились в самолет, мистер Мориссон старался из-всех сил показать, что та часть багажа, которая состояла из алкоголя, ему не принадлежит и что он не имеет к ней никакого отношения. Как ни странно, никого ящики с алкоголем, кажется, не удивили, не возмутили и вообще до них, как и до самого учителя и до Ланы, не было никому никакого дела. Пилот маленького двадцатиместного самолетика, когда взлетели, повернулся к Лане и сказал: - Вижу парти намечается! Меня пригласить не хотите? Он улыбнулся и отвернулся, давая понать, что это была всего лишь навсего шутка. Где-то далеко вдали остались и аэропорт, и Ванкувер, показалась полоса дороги ведущая к порту и причалу, блестнула золотом гладь океана и все исчезло в беловатой дымке облаков. Самолет взял на север и лег на курс. 4 Полет был недолий и к большому удовольствию мистера Мориссона – скучный: все пассажиры были взрослыми и все, словно сговорившись, молчали. Стюарт – неуклюжий крепко сбитый мужичок с неровно подтриженными густейшими рыжими волосами и маленькими бегающими глазками несколько раз обнес всех пассажиров конфетками-леденцами. Он молча тыкал поднос с конфетами то направо, то налево от себя и, не дожидаясь, когда все смогут угоститься, шел дальше по узенькому проходу, продолжая все так же, не глядя на пассажиров, тыкать поднос с конфетками то направо, то налево. Кроме Ланы, мистера Мориссона и двух официальных лиц – мужчин средних лет, в костюмах и с небольшими лэптопами, все пассажиры самолета принадлежали к первой нации и учитель почувствовал, как сердце его умиляется от одного взгляда на их казалось бы неприветливые, суровые лица. Самолет скоро пошел на посадку. Небо незаметно превратилось из голубенького в стальное, серое. Угрюмый океан, тоже не иссине-голубой, как вокруг парома, а серый и тяжелый, казалось, старался казаться более неприветливым, чем был на самом деле, чтобы отпугнуть спучайных пришельцев, явившихся за развлечениями. Направо и налево, сколько можно было видеть вдоль берега, простирался лес. Маленькие острова беспорядочно разбросанные вдоль берега в океане тоже были покрыты густыми лесами. У мистера Мориссона сжалось сердце. Вот так, именно так и представлял он себе этот суровый край! Самолет снизился еще и стали видны отдельные дома, улицы, столбы с натянутыми, но местами оборванными проводами. Какой-то кратер, напомнивший мистеру Мориссону о лунных «пейзажах», невероятных размеров и, судя по всему, чудовищной глубины, зиял прямо за аэродоромом над которым делал посадочный круг самолет. Самолет, наконец, приземлился. Его овальная дверь со скрипом отворилась, и в кабины дунул свежий, прохладный воздух. Похоже было, что всех пассажиров самолета, кроме Ланы и учителя, кто-то встречал. Очень скоро двое остались одни в крошечном аэропорту, и мистер Мориссон вдруг почувствовал себя немного одиноко. Лана, напротив, казалось не была смущена даже самую малость. Она попросила мистера Мориссона последить за вещами и сказала, что сама пойдет на поиски такси. - Да, кстати. – Лана словно вдруг вспомнила о чем-то и вернулась к учителю. – Если будут подходить и просить отдать или продать им спиртное, ни за что не соглашайтесь. - Как они, и, кстати, кто это «они»? Как «они» узнают, что здесь спиртное, интересно знать? - «Они» - это местные. А как узнают... Не знаю я. Я - не местная. Знаю только, что узнают и все. У них чутье. Инстинкты, знаете ли. Те самые, которые мы - цивилизованные люди - в себе умертвили, а они нет. Короче, ни при каких обстоятельствах ни одной бутылки! Хорошо? - Мне не только думать гадко об этом, мне даже слушать тебя гадко! Если бы мне такое в голову пришло, я бы одних мыслей постыдился, и уж подавно не стал бы их вслух высказывать... Ей-Богу, слушать даже стыдно! Хорошо поблизости никого нет. - Не понимаю я Вас, господин Мориссон. Я, например, никаких своих мыслей не стыжусь, какие бы они ни были. Ведь по какой-то причине они в голову приходят, значит есть основание для них. В такой ситуации, мне лично кажется лучше всего с самим собой разобраться и со своими мыслями тоже. В данном случае, это - не просто шальные мысли, а обобщенный эмпирический опыт. Я уже бывала в таких дырах и не раз. Главное, пожалуйста, послушайте моего совета. А не то нам с вами обоим несдобровать. Хорошо? Вместо ответа мистер Мориссон поджал губы, закатил глаза к небу и отрицательно покачал головой. Ему было немного совестно за себя, за то, что он опять позволил себе резкость. Но эта девчонка попросту провоцировала его и возбуждала в нем до сих пор видимо дремавшие эмоции вроде раздражения и даже злобы, на которые он раньше считал, что вообще не был способен. - Хорошо, хорошо... – Ответил он наконец попросту чтобы отделаться от Ланы и от этого дурацкого разговора. – Но основываясь на моем академическом опыте, такого вопроса возникнуть не может. По крайней мере там, где люди первой нации живут своим укладом, вдали от тлетворного влияния нашей культуры. Лана внимательно посмотрела на учителя. Теперь была ее очередь закатить глаза и тяжело вздохнуть. Она явно хотела добавить нечто язвительное к своему вздоху, но еще раз взглянув на Мориссона, почему-то сдержалась и попросту покачала головой, словно отвечая на какие-то свои мысли. Лана ушла. Оставшись наедине с собой, мистер Мориссон почувствовал какую-то непонятную тревогу и одиночество. Как ни странно, хотя Ланины слова, все ее ценности, ее прямые категорические высказывания - были крайне неприятны мистреу Мориссону, но все же почему-то с ней он чувствовал себя защищенным. Аэропорт был крошечным и состоял всего-навсего из пары бараков из гофрированного железа с проржавевшими крышами и бурыми подтеками ржавчины, неаккуратно закрасившими стены бараков в случайных местах. Возле одного из этих бараков на перевернутых ящиках сидели три полные, почти совершенно круглые фигуры. Две из них скорее всего были женщинами, а третий скорее всего - мужчиной. Едва Мориссон остался один, они начали переговариваться о чем-то то и дело показывая пальцем на учителя и багаж, разложенный вокруг него. Мистер Мориссон забеспокоился и стал искать глазами убежища. Впрочем, он тут же вспомнил о доброжелательстве и гостеприимстве местного населения и почти устыдился своего животного инстинкта и этого порыва спрятаться от трех незнакомцев. Устыдился он почти, потому что где-то в глубине его существа некий тоненький голосок отказывался слушать доводы разума, почерпнутые из проверенной литературы и требовал быть начеку и ожидать неожиданного. К счастью, трое, видимо не сговорившись о чем-то, стали спорить между собой и на время забыли о мистере Мориссоне. Из-за барака вышла Лана. Она посмотрела на троих, остановилась на секунду, бросила им что-то короткое, видимо в ответ на какой-то такой же короткий вопрос и не задерживаясь больше, направилась к учителю. - Все. Договорилась, – Сказала она с выражением некоторой озабоченности и сосредоточенности. – Надо только как-то дотащить все добро до машины. Он отказался вылезать из своего кэба, чтобы помочь нам. - Ну тогда, если он отказался помочь, мы попросту не дадим ему чаевых, – Сказал мистер Мориссон и улыбнулся победоносно улыбкой человека находчивого знающего себе цену. Лана посмотрела на учителя тяжелым, испытующим взглядом и покачала головой. От этого взгляда улыбка моментально куда-то испарилась и ему на мгновение показалось, что он сказал глупость. Он быстро отогнал прочь это неприятное ощущение и принялся устанавливать маленький ящик на большой, с тем чтобы захватить сразу одновременно два. Таксист оказался очень толстым и очень неприветливым мужчиной лет тридцати пяти – сорока. Он, видимо, принадлежал к местному племени. Потому что едва Лана и мистер Мориссон закончили погрузку добра, спросил: - К нам надолго? И тут же, не дожидаясь ответа добавил: - У нас чужаки долго не задерживаются. Сказав это он посмотрел на Мориссона своими маленькими, остановившимися, ничего не выражающими глазами и улыбнулся одним только ртом, обнажив кривые, выросшие вперемежку и в совершенном беспорядке подгнившие зубы. Несколько зубов слева отсутствовало. От этого и еще от того, что глаза его не были даже тронуты улыбкой в лице его появилось что-то жуткое. - Мы не чужаки. – Тут же нашлась Лана. – Не совсем чужаки. Мы - в гости на потлак по семейному приглашению. - К Вайтам что-ли? - К ним. Таксист вырулил на дорогу, проложенную вдоль берега, огибавшую аэрпопорт и уходившую куда-то на подъем в сторону горы, видимо - той самой, у подножья которой располагался поселок. Как не похоже было все вокруг на то, что Мориссон и Лана видели по дороге. Трудно было поверить, что голубое небо, светящийся в его лучах океан, прыгающие касатки, щелчки камер и замечательный кофе из Старбакса были только сегодня. Казалось, жизнь забросила мистера Мориссона не на несколько сот километров к северу от его родного города, утопающего в цветах, а на другую планету, или по крайней мере - в другое время. Все вокруг было серо, угрюмо и неприветливо. Небо, точно налитое свинцом, всело низко, солнца не было в помине. Океан был тоже стального серого цвета и ухающие звуки, котрые доносились с берега, казалось значили только одно: океан хотел гнать прочь всех чужаков и праздных гуляк, запугивал их, угрожал им. Деревья, покрывавшие гору слева от дороги, были тоже темные и угрюмые. Хорошо рассмотреть можно было только их первые ряды. Большая часть леса утопала в сероватой дымке. Казалось, какой-то великан выпустил облако дыма из своей огромной трубки, и оно так и повисло здесь, зацепившись за колючие, игольчатые ветви сосен и елей. - Подарок везете, – Спросил вдруг таксист, нарушив тишину. Вопрос он задал с утвердительной интонацией, а не с вопросительной, и поэтому мистер Мориссон не сразу сообразил, что он ожидал ответа. Лана опередила его. - Везем, – Просто сказала она, не вдаваясь в подробности того, что собственно составляло их груз. Мистер Мориссон вздохнул с облегчением, успев подумать о том, как было бы стыдно, если бы она теперь опять завела историю с алкоголем. - Что везем, – Так же утветрдительно спросил водитель. - Разное. – Ответила Лана. - Не хочешь бутылочку этого «разного» продать, – Неторопливо, сквозь зубы проговорил водитель. У него была странная манера говорить почти не раскрывая рта и не придавая фразе совершенно никакой интонации. Слова из-за этого у него выходили какими-то недобрыми, а интонации скорее приказные, а не вопросительные. - Нет, не хочу, – Твердо отрезала Лана. «Какой ужас! – Успел подумать учитель и к своему удовольствию тут же нашел объяснение услышанному. – Как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Или, как моя мать говорила: свинья везде грязь найдет. Неспроста считается, что люди притягивают к себе себе подобных... Не научно, конечно, получается, но если...» Он не успел додумать эту мысль, потому что такси наконец остановилось. - Приехали. – Сказал таксист и повернулся к Лане. – Не хочешь продать, можешь заплатить. За проезд заплатить. - Сколько хочешь? - Три бутылки. - Одну. – Лана открыла дверцу машины. - Хорошо, ни тебе ни мне. Две. Мистер Мориссон сидел на заднем сидении и не верил свом ушам. «Да как же это... – Думал он. – Как же он все-таки угадал, что мы с собой спиртное везем?... Какая жадность... И главное – как торгуется! Подумать только! Не хуже заправского европейца... Ужас... Вот как мы их испортили... Вот куда уже это торгашество, вместе с алкоголизмом докатилось! Подумать только! За сотни колометров... Хотя, и то правда, что рыбак рыбака...» Опять мысль его оборвалась, потому что Лана, стоявшая уже снаружи, открыла заднюю дверь и обратилась к учителю: - Помогите мне, пожалуйста. Мне вон из того ящика две маленькие нужно достать. Вот так подержите-ка... Я сейчас... Мистер Мориссон вылез из кабины машины и подошел к багажнику, чтобы помочь Лане и поддержать ящик. Таксист, судя по всему, остался доволен расплатой. Он неумело улыбнулся одним только углом рта, как раз тем, в котором зубы начисто отсутствовали и сказал: - Увидимся еще. Такси здесь только два. Обратно поедешь – меня найди. Спросишь Микки. Тут все знают. В глазах у него теперь появилось некоторое оживление и было заметно, что он куда-то торопился. Пока Лана перетаскивала к дому Лизы вещи, сваленные в кучу на дороге, мистер Мориссон оглядывался по сторонам, стараясь прийти в восторг и умиление. Это было не так уж просто, потому что открывшаяся ему картина была нисколько не похожа на то, что он ожидал увидеть. Несколько покосившихся домов торчали как гнилые зубы вдоль дороги, которая уходила вниз от дома Лизы и поворачивала к поросшей лесом горе. Ржавые подтеки от водосточных труб, облупившаяся краска, выбитые стекла заколоченные картоном или закрытые прибитыми на гвозди тряпками были нисколько не похожи на деревянные срубы которые учитель рисовал в своем воображении. Возле домов валялись в огромном количестве сломанные детские игрушки из полинявшей или выгоревшей на солнце пластмассы. Здесь были машинки, каталки, вагончики, лошадки и много других предметов, которые деформировались до такой степени, что нельзя было с уверенностью сказать, что это было за предметы, когда они были новыми. Видно было только что это вероятнее всего были детские игрушки. Несколько машин – мини-грузовиков и просто старых Фордов было раскидано вдоль дороги в беспорядке, так что нельзя было понять к какому дому они принадлежали. Некоторые из них были начисто лишены колес, другие - стекол, третьи – и того, и другого. Улица была совершенно пуста. Лишь когда подъехало такси с Ланой и мистером Мориссоном, в окне ближайшего дома показалось равнодушное, темное лицо принадлежащее то-ли мужчине, то-ли женщине средних лет. Оно поглазело на приезжих и снова исчезло в глубинах дома. Воздух был свеж и прохладен, лишь откуда-то неподалеку доносился запах марихуаны. Мистер Мориссон перевел взгляд на гору. Она угрюмо высилась справа от поселка, покрытая густым лесом здоровых деревьев, окутанная сероватой дымкой, словно стараясь всем своим видом выразить отвращение и презрение ко всей той грязи которую двуногие «цари природы» развели у нее под ногами. - Господин учитель! – Долетел до мистера Мориссона голос Ланы и вырвал его из созерцания. – Господин учитель! Мистер Мориссон повернулся к Лане. Слово «учитель» она явно произносила с некоторой иронией, но он решил не обращать на это никакого внимания. - Да-да?... – Он был даже рад теперь тому, что его отвлекли от наблюдения местности. – Что? - Помочь не хотите? Осталось немного. Вот этот ящик, да Ваши «ценности». Простите, подарки…. я багаж я имела в виду... Слово “ценности” она опять произнесла с особым выражением, с таким же как и слово «учитель» и это снова немного задело мистера Мориссона. - Да-да, конечно... Я сейчас... Ну-ка, вот так... Он засуетился, стараясь захватить побольше сразу, но сумки расползались и он решил перенести их одну за другой. Прямо возле дома Лизы, на пластмассовом стуле перетянутым в нескольких местах изолентой, сидел мужчина, лет сорока и, потягивая сигаретку, спокойно взирал на мистера Мориссона. Тот дотащил до входа в дом ящик, брякнул его на землю возле крыльца и распрямился. Мужик на стуле не пошевелился и даже не кивнул головой. Он просто продолжал спокойно, с каким-то странным выражением иронии и превосходства взирать на учителя. На индейца он был не похож: его пшеничные волосы, густые, свалявшиеся, его розоватая кожа и серые глаза - выдавали в нем человека европейского происхождения. Что-то неуловимое в выражении его глаз и губ напоминало Лизу и учитель сообразил, что это, должно быть, был ее отец. - Мистер Вайт? – Неуверенно спросил он. Страшно гордый тем что распознал человека, которого никогда прежде не видел. - Ну, – Ответил мужик сиплым низким голосом, едва шевеля губами. - А я - Мориссон. Мужик ничего не отвечал, а продолжал молча потягивать самокрутку. - Вот приехал... Я... Мы... – Засуетился мистер Мориссон не зная как смягчить ситуацию. - Вижу, что не прилетел, – Ответил мужик медленно с расстановкой, глядя куда-то вдаль, словно сквозь мистера Мориссона. Он явно не собирался подниматься со стула и помогать или вообще как-то участвовать в приеме гостей, и мистер Мориссон поспешил скорее затащить ящик в дом. Внутри дома царил изрядный беспорядок и первое, что бросалось в глаза было то, что предметов в доме было гораздо больше, чем могло поместиться. Какие-то ящики громоздились один на другом, коробки от хрустящих хлопьев и ящики кока-колы были свалены в несколько разных пирамид в разных углах комнаты, телевизор с большим экраном и диван перед ним стояли посередине комнаты. Трудно было сказать с точностью, была ли это гостиная, спальня или кухня, потому что здесь вперемешку соседствовали одеяла, кастрюли, подушки, пласмассовые вазочки для цветов, пледы, сковородки, стулья, старые пожелтевшие газеты, ботинки, дрова, грабли, черные мусорные мешки промышленной крепости, наполненные и завязанные в узелок наверху. Мистер Мориссон немного оробел увидев такое количество разрозненных предметов и смутился. Он ткнулся несколько раз то в один, то в другой конец комнаты и все никак не мог решить куда поставить груз. «А что как потеряется?... Что если забуду, куда поставил?» - Думал он. - Мистер Мориссон! Ну правда, помогите мне, наконец! Как долго можно с одним ящиком носиться? Учитель посмотрел в окно. Лана стояла посреди дороги уперев руки в бока и не отрываясь гляда в окна дома. Учитель торопливо бросил ящик справа от входа и, опрометью бросился к двери. У входа он обернулся, пытаясь запомнить куда поставил ящик, но тот уже затерялся и Мориссон решил, что Лана как-нибудь найдет его. Скоро все пожитки перекочевали в дом и мистер Мориссон вышел на крыльцо, думая о том, как бы поддержать беседу с хозяином дома. - Погода замечательная, – начал он сладко улыбаясь. Мужик ничего не ответил, но как-то странно, испытующе посмотрел на учителя, так что тому стало неловко и он почувствовал, что сказал что-то ненужное и что улыбка его была совсем не к месту. Лицо у мужика было суровое, холодное и неприветливое. Он постарался поскорее спрятать улыбку, поспешно перевел взгляд на океан и стал нервно и быстро покачиваться, перекатываясь с мыска на пятку и заложив руки за спину. Молчание не рассасывалось. Боковым зрением учитель уловил, что Лана как-то немного иронично, исподлобья глядит на него, словно ожидает, что он еще скажет. Он опять почувствовал себя неловко и, чтобы притвориться, что ему приятно, легко и хорошо, стал насвистывать какой-то давнишний мотив. Песенка и вправду немного приподняла его дух и он задышал легче. Сумерки приближались. - Жена придет. Скоро, – Заговорил наконец мужик, давно докуривший свою самокрутку и теперь видимо решивший, что пора бы пообщаться с прибывшими. - В школе. Готовятся они, – Добавил он и, потянувшись и зевнув во всю пасть, он поднялся со стула. Почему его жена была теперь в школе и к чему она там готовилась, мистер Мориссон не понял, но решил, что было бы разумнее теперь промолчать, так как все наверняка выяснится в самом скором времени и само собой. Мужик пошел в дом. Лана молча последовала за ним. Учитель последовал ее примеру. В доме мужик сел на кресло, которое было замаскировано кучей набросанных на него в беспорядке тряпок, и рукой пригласил гостей сесть на диван, напротив телевизора. Помолчали... Мистер Мориссон, который боялся теперь улыбаться своей приятной улыбкой, скроил приветлово-смышленую гримасу и стал оглядываться по сторонам. Только теперь он заметил, что в противоположном конце комнаты за компьютером сидела Лиза и играла в какую-то игру. - В этих местах еще не бывал, я вижу, – сказал мужик обращаясь к мистеру Мориссону, придав вопросу утвердительную интонацию. Мистер Мориссон кивнул. - Вижу, – Мужик не отрываясь смотрел на гостя, но теперь в его взгляде появиось что-то похожее на снисходительную улыбку. У мистера Мориссона затеплилась надежда. Он разумно решил не возвращаться к теме природы и погоды и сказал: - А когда церемония? - Завтра. Весь день просидим там. До самого вечера. - Ах, я с таким нетерпением жду... Ну прямо как маленький ребенок себя чувствую... Прямо как будто завтра Рождество и подарки можно будет развернуть. Мистер Мориссон улыбнулся и лицо его просияло, а глаза самопроизвольно увлажнились. - Это очень, очень интересно для меня... Видите-ли своими собственными глазами увидеть это... То настоящее, то что мы с нашими, так сказать, праотцами пытались разрушить, на что пытались наступить, что хотели растоптать... А оно, это настоящее, все равно живет и как еще живет! Настоящая живая культура. В единении, так сказать с ... В то время, как цивилизация, которую мы принесли и которой можно было бы и постыдиться, есть не что иное, как форменное бескультурье. Потому что оторвано от природы и от всего окружающего гармоничного мира... Мистер Мориссон повернулся к хозяину дома и заметил, что тот смотрит на него теперь как-то по-новому. Ему даже показалось что к выражению его лица теперь примешалось нечто вроде оценивающей брезгливости. Мужик чуть сощурил глаза и сел, облокотившись руками на колени. Мистер Мориссон никак не мог истолковать выражения его лица и решил, что правильнее всего будет замолчать. - А чёй-то ты на цивилизацию-то набросился? А? – Спросил мужик после паузы, чуть заметно улыбаясь глазами. – Я вот, например, телевизор люблю посмотреть. Хоккей там или футбол. Когда электричество есть, очень даже бывает ничего... Чтобы оттянуться... Без телевизора в этой дырище с ума сойдешь... - Нет, безусловно, – Учитель поторопился согласиться с собеседником, - у цивилизации, безусловно, есть и свои положительные стороны... Собственно как у всего... Скрипнула дверь и нa пороге, к большому облегчению мистера Мориссона появилась хозяйка – совершенно круглая индейская женщина с зачесанными назад длинными гладкими волосами, собранными в хвост, в джинсах, вьетнамках и просторной кофте с золотыми звездочками и надписью «Моя Сладенькая» сделанную большими розовыми прописными буквами. Она быстро оглядела гостей, кивнула головой Лане, подошла к учителю и протянула ему руку. Тот поспешно встал, чуть поклонился и пожал протянутую ему руку. - Кристина, – Представилась она. – Вы, наверное, учитель Лизы? Тот самый, который так хотел приехать и посмотреть на церемонию с потлаком? - Да, я в точности этот самый любопытный субъект! – Разулыбался учитель, обрадовавшись, что появился хотя бы один разговорчивый, вежливый, общительный и понятный ему человек. Но, видимо, он опять сказал нечто лишнее, потому что Кристина остановала на нем свой взгляд и чуть сощурилась, как бы пытаясь понять, говорит ли он серьезно или издевается. - Хорошо, что до темна приехали, – Продолжила она, на этот раз обращаясь ко всем. – Успеем поесть и может даже... Хотя нет. Познакомлю я вас с людьми из племени завтра. Лиза вышла из-за компьютера и подошла к гостям. Она молча кивнула учителю, потом Лане. Потом посмотрела на мать и молча села на диван рядом со своей подругой. - Я вам тут кое-что привезла. В хозяйстве прогодится. Так, мелочи. Чтобы спасибо за гостеприимство сказать. Вот... – Лана поднялась и подошла к сваленным в кучу вещам путешественников. – Вот. Это ящик с крепким... – Мистер Мориссон болезненно поморщился и почувствовал как уши его начинают гореть от стыда. – А вот просто пиво. Так... для-на-крылечке-посидеть. К великому удивлению Мориссона описание подарков вызвало искреннюю радость у обоих хозяев, особенно у нечесанного мужика. Он заулыбался и вместе с женой принялся искать подходящее место для ящиков. - Тут народ находчивый... – Бормотал он себе под нос... – Живо пронюхают... Все равно с ними с бездельниками делиться буду, а все ж надо знать, где лежит... «Если бы не он, - Подумал про себя мистер Мориссон, - то эта бедная женщина может даже и не знала бы что такое эта дурацкая «огненная вода» и для чего ее используют...» Успокоив себя таким образом и сделав выводы правильные и не противоречащие его знаниям, Мистер Мориссон успокоился и стал ждать своей очереди вручать дары. Он уже сообразил, что торопиться здесь не умеют и любят все делать по порядку. - Вот кофе. – Лана вытащила мешок с несколькими пачками кофе. – Там еще шоколад есть. А вот всеми любимые бусинки. Не знаю сколько из этого можно будет бус наделать.. Много. Вот. Пожалуйста. Это за приглашение и за гостеприимство. К большому удивлению мистера Мориссона все эти подарки произвели фуррор. Лиза и Кристина улыбались и делили крошечные мешочки, набитые бусинами. Одна бутылка виски уже была откупорена и на столе, который обнаружился под грудой коробок и тряпья, и тут же появились три стакана. Пока Кристина убирала кофе и шоколад, хозяин дома налил изрядно в каждый из трех стаканов и поднял свой. - За гостей, – Сказал он. – За знакомство. Меня Джонни зовут, кстати. Кажется, я забыл тебе сказать... – Он как-то немного лукаво посмотрел на учителя и одним залпом опустошил свой стакан. – Ну, давай... Не дожидаясь всей компании, он повторно наполнил свой стакан, снова выпил залпом и видно немного разогрелся, потому что не торопясь снял куртку, в которой сидел до сих пор, и остался в футболке, заправленной в засаленные джинсы, поверх которой были натянуты подтяжки - широкие и тоже засаленные. Он в третий раз плеснул себе в стакан и чокнулся с учителем и со своей женой. Теперь мистер Мориссон мог получше разглядеть хозяина. Он заметил, что все руки его были покрыты татуировками. Они начинались на шее и шли вниз, вдоль рук, спускаясь до самых костяшек пальцев. На его толстых мясистых руках теснились синюшные осклабившиеся черепа, а от левого запястья наверх уходила кроваво-огненная надпись «Ангелы Ада». Кристина взяла свой стакан и приглашающе посмотрела на гостя. Тот тоже взял стакан и с ужасом посмотрел в хрустальные воды плещущиеся в нем. Мистер Мориссон был противником употребления спиртного и всегда осуждал не только тех, кто употреблял его, но и тех, кто его производил, призывая посадить последних в тюрьму и заставить расплачиваться за все те ужасы, причиной которых являлся алкоголь. Отказаться пить теперь было нельзя - это он знал точно, но вот так проглотить пол-стакана этого горючего было боязно и непривычно. Учитель поколебался немнного и тряхнул головой: эх была не была! Он поднял свой стакан и звонко чокнулся с хозяйкой и с хозяином, который уже успел налить себе еще. Выпили молча. Мистер Мориссон почувствовал, как огненная река устремилась вниз по пищеводу, поджигая все на своем пути. Тепло разлилось мгновенно по всему его телу и он вдруг почувствовал тяжесть в ногах и легкость на душе. Ему захотелось улыбаться и говорить приятные слова. Лицо его раскраснелось, а уши стали пунцовыми. Он поставил стакан и откинулся на спинку дивана уже не обращая никакого внимания ни на татуированного хозяина, ни на Лану, которая наблюдала за ним так, как внимательный турист наблюдает за обезьянкой, которой только что просунул сквозь прутья необычного корма. Ему стало хорошо. Он вспомнил, что добрался до самой настоящей резервации и был здесь особым гостем по специальному приглашению и вообще был тут единственным, может быть даже первым белым человеком, ну, конечно, если не считать вот этого непонятного типа напротив – хозяина дома, да еще девчонку – Лану, которая не в счет. Хозяин дома тоже не в счет потому что он не считается, потому что он не по приглашению, а значит не считается... А он, мистер Мориссон, по приглашению. Он – особый. Он – специальный... Сознание собственной привелигированности совсем вскружило его хмельную голову и он стал рассылать вокруг царственные улыбки. Хозяин между тем тоже внимательно смотрел на него и улыбался уголком рта. - Ну что, хозяйка, сказал он после некоторого молчания. Дай-ка нам еды какой-нибудь что ли? Мистeр Мориссон оживился, живо представив себе шмоток свежей, недавно выловленной рыбы, устриц, которых, говорят, в этих краях - пруд пруди, только копни песок где-нибудь на пляже – и на тебе! Пожалуйста – хоть целое ведро... Ему даже начало казаться, что он улавливает запах морских изысков, свежих, деликатных, традиционных для местного населения. Между тем Кристина вернулась с кухни и шмякнула на стол пачку «Чудо-хлеба» - самого дешевого и самого бесвкусного из всех хлебов выпекаемых в Северной Америке, банку тушенки и три пластмассовые тарелки. Перед девочками она поставиал по банке кока-колы. После этого она уселась на другое кресло - так же магически, как и первое, появившееся из под груды каких-то свертков и, приняв горделивую осанку, налила себе еще виски. «Наверно для церемонии берегут изыски, – Подумал учитель. – Это правильно. Чтобы церемония очень специальным, особым явлением казалась... Это очень умно. Вот так. Накануне – нате вам хлебушка, а зато когда празднуем, уж тогда... Очень умно.» Хозяин открыл вторую бутылку и плеснул в стакан учителя новую порцию виски. - Ну, что... Еще по одной?... Мистер Мориссон вдруг вспомнил, что привез свои подарки, но так и не дошел до того, чтобы отдать их. - Минуточку, минуточку... – Заторопился он. – Это же... Ну то есть эти вот все ящики, которые Лана... Ну в общем вот эти все, ко мне никакого отношения не имеют. Я вам нечто совершенно особое привез. Вот. Он собрал свою волю в кулак, выпрямился и твердой походкой отправился к кучке своих подарков, которые потерял было в беспорядке, но почему-то едва захмелев тут же без труда обнаружил их. Он подтащил свой чемодан к столу и открыл его. - Так это вы не вместе значит?... Ящики-то?... – Начал хозяин. – Лана, ты че сразу не сказала? Я думал, он с тобой. – Он посмотрел на Лану, но та отвела глаза и покачала головой словно в ответ каким-то своим мыслям. - Вот. Это книжки с картинками для детей. Не зря говорят, что нет лучшего подарка, чем книга. Если у Вас нету уже маленьких детей, можете отдать кому-то у кого они есть. Они будут очень рады. Я читал, много читал о том, как люди первых наций помогают друг другу. Как они все как одна семья... Кристина и Джонни переглянулись и снова молча уставились на учителя. - Вот, – Он сложил книжки на углу стола и снова полез в чемодан. – А вот это от моей жены. Это для хозяйки. Вот. – Он вытащил ухватки и развернул их. – Вот с канадским узором. В знак... – Он забыл что хотел сказать и вдруг почувствовал себя каким-то квелым, уставшим, осоловелым, так что должен был поскорее сесть на свое место в продавленном диване. Повисла неловкая тишина. Где-то на улице протяжно завыла собака. Вой этот был полу-волчий, полу-собачий, жуткий. Спускались сумерки, и, казалось, этот вой объявлял о том, что новое действие какого-то странного спектакля, участником которого был и мистер Мориссон, и Лана, и Лиза, и вообще все, кто был в этой комнате и кто был за кулисами снаружи дома, но должен был появиться и сыграть свою роль. Собака замолчала. Ночь бросила свой тяжелый бархатистый завес. Новое действие началось. 5 В искусстве молчания индейцы - непревзойденный народ. Им не нужно слов чтобы выразить то, на что у нас уходят минуты, страницы, годы. Они молчат не выжидая пока кто-нибудь хоть что-нибудь скажет, а просто потому что молчаливая жизнь – это обычный способ их существования. Им не нужны слова для общения с жизнью, с миром, друг с другом. От чего это так? Вряд ли кто-нибудь знает. Может им нечего сказать, может они считают, что не надо тратить усилий на сотрясание воздуха и говорение банальностей, что все само собой разумеющееся, очевидное и так понятно всякому, а если непонятно, то бесполезно объяснять? Может, они умеют читать мысли и слова им не нужны, а может просто не многое из окружающей жизни заслуживает слов в их понимании? Так или иначе, никто не может молчать так долго и так комфортабельно как индейцы. И они молчали. Молчали Лиза и Кристина. Молчала и Лана, умевшая приспосабливаться как кошка, молчал мистер Мориссон, который и рад бы был сказать что-то, да никак не мог решить, что сказать. К тому же он теперь почувствовал как хмель расслабил его. Язык его как ватный валялся где-то перед самой гортанью и вряд-ли послушался бы его теперь. Молчал и Джонни, который хоть и явно не был индейцем, но видимо привык к здешнему образу жизни, к здешнему поведению и тоже научился не молоть языком. Он вытащил откуда-то трубку набил ее сероватым табаком и закурил, положив ноги на стол перед собой по обе стороны от своего стакана. Он не был индейцем. Раскурив ее хорошенько, он нащупал где-то на диване, прямо под своей правой ляжкой нечто и попыхтев немного вытащил свою находку, подкинул ее в воздухе и ловко поймал правой рукой. К большому удивлению мистера мистера Мориссона это оказалась открывалка для консервных банок. Он оживился и вдруг почувствовал, что был страшно голоден. - Эка вы ловко! – Сказал он собрав все свои силы, чтобы артикулировать ясно и четко. – Как будто точно знали, где она. Очень оригинально убирать открывалку на диван... В диван... То есть в это... В кресло. Перед столом – значит всегда под рукой, так сказать... Всегда под рукой, и на кухню идти не надо. Силы экономит... Да-с... Джонни, молча попыхивая трубкой, открыл банку с тушенкой и воткнул в мясо три пластмассовые вилки, которые он выкопал тут же на столе из-под скомканной старой газеты. Он молча подвинул банку на середину стола, воткнул свою вилку в самую середину банки, вытащил ею шмот мяса и капая и роняя ароматные кусочки потащил его к себе поближе, шмякнул на приготовленный уже ломоть белого хлеба и с видимым удовольствием откусил изрядный кусок этого бутерброда. Его примеру последовали остальные. Умяв два бутерброда и немного насытившись, мистер Мориссон почувствовал приятное расслабление и в то же время прилив какого-то непонятного вдохновения. Он вспоминил, что приехал ненадолго, что через пару дней он уедет и, возможно, больше никогда не сможет побывать в такой настоящей резервации, вдали от всякой цивилизации, и ему захотелось говорить, слушать, понимать, запоминать, вникать. - Какая потрясающая тишина, – сказал он. – Такой у нас там и не услышишь... В смысле – не увидишь, ну то есть как это... Даже не знаю про тишину... В общем нет такой тишины там. – Он махнул рукой в сторону. – Там, где большая цивилизация. - Да, - ответил, Джонни, говорю тебе, чокнуться можно, с ума сбрендить можно тут. Если бы не телевизор, я бы точно чокнулся. Вот еще бухло, да травка помогают, а то бы точно – того... Я, когда только приехал, как посмотрел вокруг, думаю – блин! Да это ж пиздец просто... Окна повыбиты, бардак такой... Я, конечно, всякое видел... Сам - не из высшего класса, но такого... Потом пообвык. Нормально вроде. Жизнь как жизнь. Она везде – говно, если нет травки или стакана. Мистер Мориссон не понял всего, а последние слова предпочел тут же забыть, словно они и не были сказаны, но он был рад, что хозяин разговорился, наконец, и теперь воздух словно разрядился и стало немного легче на душе. - Да, я тоже обратил внимание. Выбитые стекла, непорядок везде... Вот что мы с ними сделали! Вот что мы с Вами натворили! - Чегой-то мы натворили, а? – Джонни жестко и неприятно посмотрел на учителя. – Ты, давай-ка сразу договоримся, меня в свои эти дела не впутывай! Я ничего не творил! Ты понял? Я приехал сюда и здесь живу. Приехал потому, что не было другого выхода. Живу здесь и буду жить, потому что считаю, что человек - вольное существо и живет там, где считает нужным. Где хочет, там и живет. Я живу по закону. По своему закону. Ты понял? По моему закону никто не может сказать мне, что делать и как жить! Могут попробовать забрать мою жизнь. Я не против. Но я попробую ее не отдать, и мы посмотрим, кто сильнее. Но никто, ты слышишь, никто не может забрать мою свободу! Потому я здесь живу, что я могу жить свободно, хоть и в говне. А где жизнь - не говно? Скажи мне, если знаешь... Я послушаю... Он замолчал и сделав один громкий глоток виски заговорил снова: - Не знаю, о чем ты там говоришь, что ты натворил, когда успел ты натворить, если здесь ни разу не был, но запомни одно: хочешь себя в дерьмо закапывать – делай это в одиночку! Тут я тебе - не пара! Может, тебе это нравится, а у меня другой вкус. Понял ты? Мистер Мориссон понял, что сказал что-то лишнее, но что именно - он понять точно не мог. Он поспешил загладить свои слова и торопливо заговорил: - Нет, я вот что имел в виду. Я конечно, прости Господи, не нас с Вами имел в виду. Я хотел сказать – наши с Вами предки, которые явились сюда непрошенными гостями и принесли с собой все те разрушения – и физические и моральные, которые тянутся и до наших дней... Все эти выбитые стекла – это, фигурально выражаясь, наша вина, но только фигурально. Если бы не наши с Вами предки, то жизнь здесь была бы чистой и простой, гармоничной и красивой. Такой, как была до того, как приехали первые европейцы. - А откуда ты знаешь, какая здесь жизнь-то была, когда тебя и твоих предков здесь не было? - Ну как это откуда? Это всякому интересующемуся человеку известно. И книги об этом написаны, и свидетели есть... Сами индейцы рассказывают.... То есть простите, оговорился, хотел сказать первых наций представители рассказывают... - Индейцы они и есть индейцы, и нечего тут извиняться. Ты че, жопу тоже не станешь жопой называть? А что, если она - жопа твоя - потребует, чтобы ты ее головой называл? Что, станешь называть? Джонни захохотал над своей остротой и учитель заметил, что Кристина тоже улыбается. - Смотри осторожно! – Ха-ха-ха! – А то назовешь голову жопой, а жопу головой, а они и впрямь местами поменяются... Он снова расхохотался. Мистер Мориссон пытался засмеяться, но смех у него вышел какой-то мелкий дребезжащий не подходящий ему и совершенно не похожий на его настоящий смех. - Как ты там сказал? В книжках, говоришь, читал? Индейцы, говоришь, рассказывают? Я, друг, жизнь учил не по книжкам, и очень этому рад. Что там эти козлы пишут, мне не интересно. Знаю точно – фигня одна и лажа! А насчет индейцев, что они там говорят, так они тебе еще не то расскажут. Так зальют – держи карман! Их послушать, так у них каждый второй в резерватскую школу ходил, и каждого второго там гвоздями тыкали и насиловали. Было наверное всякое, не спорю, да только британцы – англичане, в смысле - и со своими собственными детьми так же точно обходились. Это они воспитанием называют. Поэтому мои ирландские предки замочили их столько, сколько могли и отвалили оттуда, из этой гребаной «Великобритании». Когда британцы навалились на Ирландию и захватили земли моих предков, ты что думаешь, они с ними нянчились? Не-ет! Дудки! Думаешь, они посылали ирландских детей в школы и заставляли учить английский вместо кельтского? Не тут-то было! Они насаживали детей на свои острые шпаги и разрубали женщин пополам с одного маху. Они жгли местных – это ирландцев, значит, - в избах заживо и старались никого не оставить в живых на завоеванных территориях. Они не подписывали соглашений и договоров. Они воевали до последней капли крови и поражали мой народ своей беспощадностью. Мои предки отвечали, как могли, и тоже дрались до последнего. Может поэтому и остались сильным народом до сего дня. Думаешь, ирландцы получают теперь халяву от англичан за то, что с ними так плохо обошлись? Сейчас! Думаешь, если они теперь потребуют восстановления справедливости и наделения их бабками за страдания, которые им пришлось пережить, то им дадут? Держи карман! Не дадут! Да они и не возьмут. Воин не берет такой халявы. Воин не питается падалью – такой, как халявные бабки за убитых предков. Такие бабки – говно! Кровь не воротишь, и никакие бабки не выкупят смерти невинных! Воин всегда остается воином, если есть война. А война всегда есть. Пока живут люди – будет война! Теперь - другие времена и ... другая война. Грязная война... Не поймешь иногда, кто враг, кто друг, где свои, а где чужие. Но воины все равно есть. Пусть многие из них сейчас должны затаиться и оставить на время оружие, но воин в сердце все равно остается воином! Таким и умрет! Так уж вышло, что войны с индейцами на другие времена пришлись - на времена, когда правит не сильнейший, а подлейший, не отважный, а трус. С индейцами... Всякое, конечно, было, но только они преувеличивают все, чтобы денег снять с казны, и правильно делают. Если у казны сидят придурки – денег все равно очень скоро не станет. Так надо пользоваться, пока можно. Они смекнули - народ-то неглупый, да и с бизнес-жилкой - и давай казну доить. И знаешь что? Неплохо у них получается. Такие бабки гребут! Только диву даешься... Теперь дальше... Ты говоришь, что знаешь что бы здесь было, если бы не твои предки? Так? Ни черта ты не знаешь! Потому что из книг ничему не научишься. Сначала надо научиться правду от говна отличать, а уж потом книги читать. Я здесь уже сколько лет живу? – Он посмотрел на Лизу и задумался, стараясь пересчитать что-то в уме. – Лет двадцать пять примерно. Так вот, я тебе точно скажу, что бы здесь было, если бы твои предки не пришли. Воевали бы они друг с другом, как и воевали до европейцев, и еще жрали бы друг дружку! - Ах! – Не вынес мистер Мориссон, широко открыл глаза и поднес руку к сердцу. - Чего «ах»-то? Говорю тебе, жрали бы! Они же врагов своих из других племен пожирали только так! И не ахай... Нет тут ничего необычного! Дикари как дикари... Наши предки тоже дикарями были. Только давно. А что значит время? Какая разница кто был дикарем сто, а кто семьсот лет тому назад? - Теперь слушай. – Джонни вдруг стал серьезным и неприятно суровым. – Ты не смей трогать мою кровь! Понял? Джонни снял ноги со стола, подался вперед и поднес свое лицо поближе к учителю. От него сильно пахло спиртным и табаком. Он заговорил тише, и лицо его стало суровым, почти страшным. - Слушай меня очень внимательно. Ты - белый и ты – гость. Еще ты - учитель и был добр к моей дочери. Поэтому только я выбираю забыть то, что ты только что сказал о наших предках. Запомни хорошенько: нет «наших» предков! У тебя – свои, у меня – свои! Не мешай их! Теперь дальше.. Мой отец отсидел несколько лет в тюрьме за то, что сделал правильное дело, но не угодное закону. Он умер в тюряге, и за это... За то, что он сделал то, что сделал, и не сдался, я уважаю его больше, чем любого другого мужика на свете. Он – моя кровь, и я горжусь ею! Если бы он пришел сюда и повыбивал бы все стекла, я и тогда поддержал бы его и сказал, что он сделал правильно. Потому что он всегда делал правильные вещи. Мой отец прошел через такие жернова, что тебе не приснится на смертном одре... Ты понял? Мистер Мориссон кивнул головой, боясь сказать слово или даже издать звук. Джонни продолжал полушепотом: - Так вот даже если бы он пришел сюда и размолотил бы этим козлам стекла, я бы сказал, что он сделал правильно. Потому что он отвечал за свои дела, за свои слова и готов был кровью и жизнью платить за свои ошибки. Понял? Но только он не был здесь. Никогда не был. Они сами повыбивали стекла и не вставляют их, потому что ленивы как черти. Они ждут, когда придут белые рабочие – они регулярно приезжают, пару раз в год, и наводят порядок – и вставят им эти вонючие стекла... Где-то я их понимаю. Зачем суетиться, если какие-то козлы все равно приедут и бесплатно, ну то есть полностью на халяву за тебя все сделают? Я бы тоже так делал. Я только не люблю дискомфорта. Когда холодно и когда дует, не люблю. И еще не люблю ждать. И не люблю, когда чужие суют свой нос в мой дом. И еще не люблю, когда делают дела по их, а не по моему расписанию. Только поэтому и чиню все у себя сам. Не жду никого. Был бы я таким же пофигистом, как местные, так тоже не суетился бы. Сидел бы себе, да марихуанку покуривал. Мистера Мориссона словно ножом пронзило от того с какой легкостью его собеседник говорил о марихуане и от всего того неслыханного, ужасного, которое его бедные уши должны были выслушать за последние несколько минут. Он не знал, что ответить. Спорить теперь он решился бы ни за что. Спорить и не соглашаться вообще было не в его правилах. Слушать и молчать значило – соглашаться. Но ведь Лана и Лиза здесь! Они тоже слышали, как он промолчал, а значит согласился... А что, если они потом, там в городе скажут вот эти самые слова и еще добавят. Или, может, просто кто-то подумает, что это он сам, Мистер Мориссон такое сказал.?.. Он почувствовал, как ноги его похолодели, и в животе словно образовалась какая-то пустота, какая-то яма. Впервые в своей жизни он почувствовал облегчение от того, что его стакан снова наполнился виски. - Ну, - сказал хозяин дома поднимая свой стакан, - давай... Выпьем за хорошую память, чтобы она нас никогда не подводила! Тебя я имею в виду чтобы не подводила, а то трудно мне с тобой тут подружиться будет. Давай, вперед! Учитель поднял свой стакан, наполненный по крайней мере на четверть, чокнулся с Кристиной и с хозяином и проглотил его содержимое в несколько больших глотков. Спиртное сразу растеклось по жилам и согрело его. Еще через минуту он почувствовал, как на душе у него отлегло, мысли в голове разбрелись и стали непослушно слоняться из стороны в сторону, то застревая в его голове и требуя, чтобы он их высказал, то вдруг оставляя его, едва он открывал рот, чтобы подчиниться и высказать их. «Нет, не про все надо молчать» - Требовали мысли. - Не про все надо молчать. – Подчинился им мистер Мориссон и сказав это вслух вдруг почувствовал себя сильным, могучим, ничего не боящимся. Никогда в жизни он не чувствовал себя подобным образом и это ощущение очень понравилось ему. - Не про все, милостивый государь, надо молчать. - Это точно. Но только мало что стоит того, чтобы язык об зубы бить. Но коли хочешь – валяй! Я послушаю. Джонни развалился на кресле, поставил недопитый стакан справа от себя и снова закурил. - Нельзя отрицать, - Язык учителя немного заплетался и он делал над собой усилие, чтобы артикулировать понятно. - Если бы не мы, в смысле если бы не европейские колонизаторы, то не было бы у них ни проблем с алкоголем, ни с наркотиками. В этом только смысле я считаю, что мы не можем слагать с себя ответственности. - Ну ты сказал... – Джоннии засмеялся, но тут же закашлялся от смеха и постучав себя по груди кулаком, словно чтобы выбить этот надоедливый кашель, продолжил, - Марихуану они раскуривали и всякую там дрянь, от которой ты вообще с копыт упадешь, задолго до того, как первая белая морда сюда явилась. К тому же наркотики – везде наркотики! Это - кайф, но это тоже деньги и власть. И не надо мне говорить, что там, - Джонни кивнул головой в сторону океана, - там, у вас это зелье не правит людьми! Та только разница, что здесь покурят, словят кайф все вместе, да и разойдутся, а у вас там люди на этом строят себе карьеру. Не так что ли? - Конечно, не так. Не знаю, что Вы называете карьерой. – Щеки учителя порозовели, и глаза глядели немного осоловело. – Какие-нибудь там монстры вне закона... Подпольные карьеры... это, может быть! Но такие не считаются. Во-первых, что за удовольствие иметь деньги и прятаться? А во-вторых – они же все по острию ножа ходят... - Нет, -перебил Джонни, - тут ты, учитель, не пра-ав! Тут ты жизни не знаешь... А может, не хочешь знать. Может тебе слишком трудно на нее смотреть? Кишка, может, тонка правде в глаза смотреть, потому что если ей в глаза-то смотреть, то придется свое место выбирать и за него отвечат? Либо воевать и не соглашаться, либо окунуться с головой в настоящее дерьмо и кровь и, продав всех своих друзей и знакомых, всех своих родичей и себя самого, делать карьеру, либо идти в бега, как я. Ты, видно, никак не можешь решиться ни на то, ни на другое, ни на третье и поэтому предпочитаешь жить, засунув голову в песок. Так вот, здесь, у меня, тебе придется ее из песочка-то вытащить и оглядеться по сторонам! Знаешь почему? Потому что я так хочу! Я хоть и уважаю гостя, но правду уважаю еще больше. Так вот насчет «по лезвию ножа». По лезвию ножа, друг мой, одни сявки ходят! Те, кому положено по лезвию ножа ходить. Настоящие тузы живут жизнью, которая тебе и не снилась! Хочешь, докажу? Так, что даже ты отнекаться не сумеешь, докажу! Прошлым летом нашего провинциального премьера поймали менты на том, что он, гаденыш, марихуану выращивал. Мало ему, жадине, премьерской зарплаты... Короче. Он скупил себе несколько домов с изрядными участками вокруг и все их до единого засеял, родимый, марихуаной. Думал, на него руку поднять не посмеют и у него проверять не станут. Куда там! Народ-то тут ушлый, когда дело до травки доходит! Пронюхали. Стукнули. Арестовали. В смысле - не премьера,конечно, - на это руки коротки, а только урожай. Кстати, до сих пор маюсь. Думаю, кто к рукам все это добро прибрал? Короче, туда-сюда... Даже до газет дошло. Они обычно про больших тузов не решаются ничего такого печатать. Я об этом сам из газет узнал. У нас тогда эти придурки из университетского центра с рыбой возились. Каких-то вшей что-ли на ней вылавливали. Короче, дурью маялись на казеный счет, и им каждый день свежие газеты привозили. Так вот я тогда и вычитал про всю эту историю. Короче, туда-сюда... Потом смотрю, дело это замяли. Как будто не было ничего! А на другое лето опять придурки из университета поднаехали... Опять новости... Открываю газету. Смотрю – ба! Знакомые имена... Туз-то козырный, который на марихуане подломился, - в игре! Только выше подымай! Его из местного правительства в федеральное перевели. Во мужик! Этот точно знает, кому подмазать. Мне даже интересно стало. Справки навел... Все как надо! Он и недвижимость свою сохранил и .... говорят, уже снова выращивает. Только бьюсь об заклад, что тот мент, который его подловил, - место потерял! А может перевели дурака куда-нибудь... Так и надо! Не лезь в игру, не разобравшись в правилах! Джонни поднял свой стакан, осушил его налил себе воды из стеклянного кувшина, который появился как-то незаметно, и, видимо, был принесен Кристиной. - Вот так, брат... Хотя, подумать если, какой ты мне брат? Так... собрат по стае... Все мы, люди,- просто здоровая стая, вот и все... И все мы боремся, как всякая стая, за место под солнцем. Джонни слепил себе еще один бутерброд с тушенкой и попросил Каристину принести мешок чипсов откуда-то из кухни. Зажгли свет, и от него учителю не стало ничуть уютнее. Он чувствовал себя одиноко, подавлено и совершенно не знал больше, как себя вести. К его облегчению в дверь постучали. Не дожидаясь приглашения хозяев, некто на той стороне двери толкнул ее, и из темноты на порог шагнула сначала одна фигура, затем другая, за ней – третья. Первым был небольшого роста старичок с коричневой кожей, узкими немного лукавыми глазами и морщинистым лицом с разводами старческих пятен на лбу и на скулах. Двое других были молодыми, полными индейцами, явно хорошо знавшими хозяев. Джонни улыбнулся и встал со своего кресла. Он засиделся в нем и, чтобы сделать шаг и протянуть руку вошедшим, ему пришлось потянуться и потереть затекшую поясницу. - А, старики пожаловали... – Сказал Джонни, чуть заметно улыбаясь. - Старики к старику! – Ответил старший из пришедших. – У тебя, говорят, гости в доме? - Говорят. - Гость в дом – друг в дом. - Может и так, – Сказал Джонни. – Заходи, заходи. Вон, садись давай. А у вас носы что надо! Кристина, давай-ка нашим стаканов что-ли. Еще по одной раздавим! Дед сел на пластмассовый садовый стул, который он беошибочно запеленговал в углу прямо за дверью, двое сопровождавших его сели на перевернутые ящики, которые были наполнены каким-то барахлом. Они ловко затолкали барахло поглубже, утрамбовали его, так что, перевернув ящики с барахлом, они умудрились не вывалить из них абсолютно ничего. Стаканы их оказались уже наполнены, и они немедля подняли их. - За гостей! – Сказал старик. Выпили. Старик крякнул и сел, опершись на ручки садового стула, и уставился куда-то прямо перед собой. Помолчали. - Твои друзья? – Спросил старик наконец, кивнув головой в сторону учителя. - Нет, – Ответил Джонни. – Лана, - он кивнул на девочку – подруга моей дочери из школы. А это... – Кивок в сторону мистера Мориссона – это учитель ее, дочки моей. Школьный учитель. Он у нас индейцами интересуется. - Людьми первой нации, простите. – Поправил учитель немного заплетающимся языком. - Ах да, - в глазах Джонни сверкнуло нечто похожее на язвительность, - Он у нас, как и все эти там, людей на категории поделил! Чтобы проще их понимать было. Вас, ребята, он к первой категории отнес, поэтому и называет первой нацией, а себя - ко второй. Так что он у нас - второсортный. Знаешь, как та рыба, что мы университетским продаем? Второсортная. Вот и он у нас... Второсортный. Причем, что интересно, никто его не гнал во вторую категорию, никто его во второсортные не засовывал! Это он сам себя туда определил, понимаешь... Старик лукаво посмотерл на учителя. - Лучше ,чем он сам, его никто не знает. Я бы и не догадался, например. Посмотрел бы, решил бы что человек как человек, а он - второсортный, оказывается. Знать, там ему и быть во втором сорте, раз сам себя туда посадил. Учитель приятно улыбнулся, увидев что его услышали и услышали, в частности, как он официально, вслух заявил, что индейцы - не индейцы, а первая нация. Старик посмотрел на него бегло и улыбнулся. - Ладно, давай! – Сказал дед немного помолчав. – Выпьем понемножку за Джонни! За хозяина! Он у нас волшебник. Он второсортных в первосортных превращает! Кто к нему в дом придет, сразу в первый сорт попадает! Так что и ты у нас теперь – не второй, а первый сорт! Давай! Старик поднял своей коротенькой рукой стакан и, чокнувшись со всеми, отпил из него немного. Снова помолчали. Снова где-то завыла собака. - Это она тебя поздравляет. Со вступлением в первый сорт, – Сказал дед и чуть заметно улыбнулся. Ты кто? О себе расскажи. - Я, - начал было учитель, но понял, что окончательно захмелел, и язык не хочет повиноваться ему. – Я – ушчител... Да. В ш-ш-школе ... учшител... Я. - Родители живы? Джонни между тем выпил еще одну, и стало заметно, что хмель забрал и его. Он не раскис, но лицо его стало жестким, неумолимым, губы плотно сжались, и он то и дело бросал на учителя недобрые взгляды. - Мои роди... Отец мой... Да неважно... Он в доме для престарелых у меня, а матери нету уже. Умерла. - Жалко мать! - Сказал дед ,немного подумав. А отца еще жальче. При живом сыне, да в богадельне... Жалко старика... - Нечего жалеть, – Вмешался Джонни. – Что вырастил, то и получил! К тому же похоже, что второсортный наш, то есть, извиняюсь, - учитель, отцу мстит скорее всего. Дед удивленно поднял брови и посмотрел на Джонни, а потом на мистера Мориссона. - Он тут мне сказал, гость-то, что его предки вашим стекла повыбивали... Так что-ли? А? - Джон смотрел прямо на мистера Мориссона. – Так что-ли? Говорил? - Ну не совсем, кон-нечно, - Ответил заплетающимся языком учитель, но в общем до некоторой степени... До некоторой степени... Да. Ну не прямо конечно – стекла, но вообще... вред они, наши предки нанесли неслыханный, и за это их похвалить никак нельзя. Мистер Мориссон вдруг раскатисто икнул, извинился и замолчал. Он полуприкрыл глаза и не заметил, как дед на секунду изменился в лице, сощурил свои и без того узкие глаза, посмотрел на учителя и снова вернул своему лицу прежнее немного лукавое выражение. Все помолчали. - У меня собака есть, – Начал дед неторопливо. - Отца у нее задрали медведи, а мать еще жива. Когда задрали ее отца, она выла так, что все знали – у нее болит сердце. Потому что у кого сердце есть – у тех оно всегда за прародителя болит. Человек без уважения к предкам – как дерево без корней – ни плода не даст, ни древесины толком. Ни на что негодное такое дерево. Слова долетали до мистера Мориссона словно через ватную пелену. Он слышал их урывками и понимал какими-то отдельными вспышками. Он услышал слово «собака», потом – «воет», потом «сердце», потом «плод». Почему-то комбинация этих слов показалась ему смешной и он одиноко гыгыкнул. Старику явно не понравился этот смешок. Он плотно сжал губы, бросил еще один взгляд на учителя. - Слышу, тебя учителем зовут. Только чему ты научить-то можешь, коли когда сам и простого самого не поймешь? Того, что моя собака понимает, понять не можешь! Если бы я на Джоннином месте был, я бы тебя к собачей конуре спать положил. Ты же, чтобы узнать, чтобы научиться приехал? Вот собака тебя и научит. Я-то сам не возьмусь... Дальше все было как в тумане. Мистер Мориссон слышал, что кто-то говорил, что места в доме ему не найдется, что на диване он спать не может, потому что Лана будет на нем спать и еще, говорили что-то об уважении, о Лане и о ящиках со спиртным... Потом Джонни вместе со стариком его вывели на улицу и в самом деле показали на посыпанное древесной стружкой место возле конуры. Потом показалсь Лана. Она расстелила ему свой спальный мешок и вернулась в дом. Гости ушли. Все голоса затихли. Мистер Мориссон залез в спальный мешок и прежде чем лечь спать сел и осоловело огляделся по сторонам. Собака рядом уже спала. Ей, видимо, снились какие-то беспокойные сны, потому что она то и дело вздрагивала, рычала и встряхивала головой. Цепь ее при этом звенела, и мистеру Мориссону казалось, что это был единственный звук, оставшийся во всей вселенной, которая погрузилась в тишину, в темноту, в небытие... С горы на поселок спустился густой туман. Смешавшись с темнотой беззвездой ночи он наполнил все вокруг, жутью. Океан гроздно урчал где-то неподалеку. Его совсем не было видно. На его месте разлилась чернота, и казалось, что какое-то громадное, неумолимое чудовище раскрыло свою пасть и готово без колебания и без малейшего сожаления поглотить все живое, что было вокруг нее. Учитель зевнул, лег поближе к собачьей конуре и заснул. Во сне он видел орлов с письмами, зажатыми в твердых желтых клювах. Одни, которые кружили над резервацией, подлетали все ближе и ближе, и было видно, что это вовсе не письма, а бутылки с виски. Один орел превратился вдруг в человека в официальном костюме. Он подошел поближе, и учитель узнал лицо бывшего премьер-министра. Он остановился перед учителем, ласково улыбнулся ему, вытащил из-за спины то, что до сих пор там прятал и протянул мистеру Мориссону. Мистер Мориссон протянул было руку к подарку, но заметил, что это была самокрутка из марихуаны. Он перепугался, отдернул руку, а Премьер-министр погрозил ему пальцем, как расшалившемуся ребенку, покачал головой и снова протянул самкрутку. Мистер Мориссон опять стал отнекиваться, но премьер тогда сам закурил ее и стал выдыхать в лицо учителю клубы серого, кисловатого дыма. Мистер Мориссон отсупил на шаг, но уперся спиной в стену. Дым душил его. Он пытался спрятать лицо в воротник рубашки, в рукав, но ничего не помогало. Он стал мотать головой, наконец закашлялся и открыл глаза, и сел в своем спальном мешке, не расстегивая его. 6 Было прохладно. Ночь отступила и на том месте, где вчера зияла черная пасть океана, теперь проявлялись очертания островов и деревьев. Сероватый туман окутавший гору и с нее спускавшийся вниз, к воде, разлился по воздуху. Он уже начал отступать и земля, и утреннее серое небо теперь виднелись с большей четкостью, зато в середине, в воздухе между небом и землей он был еще густ и казалось какое-то серое чудовище вытянулось с горы и выгрызло середины деревьев и гор видневшихся на горизонте, оставив лишь их основания и верхушки. В воздухе и правдо пахло чем-то кисловатым. Учитель принюхался и повернул голову в сторону источника запаха. На крыльце, совсем рядом с конурой, сидел Джонни. Он щурился и неторопливо затягивался дымом из длинной, узенькой самокрутки. Учитель расстегнул спальный мешок. Молнию заело где-то в середине и ему пришлось встать на четвереньки, чтобы вылезти из не выпускавшего его нейлонового кокона. Он, наконец, выпутался из него и встал в полный рост. Джонни, казалось, даже не заметил того, что мистер Мориссон проснулся. Погруженный целиком в свои мысли, он спокойно затягивался и выпускал клубы густого серого дыма. Дым медленно уплывал вперед по воздуху и поднимался наверх, смешиваясь с туманом сошедшим с горы. - С добрым утром. – Сказал учитель потягиваясь и, пытаясь придать своему лицу выражение приятное и доброе, он улыбнулся сладкой улыбкой. Джонни даже не повернулся. Он чуть заметно кивнул головой, погладил собаку, которая сидела тут же возле его ног и смотрела в туман, словно ожидая, когда тот рассeется и все окружающее примет привычные очертания. Джонни сделал еще одну глубокую затяжку и, не поворачивая головы, обратился к учителю: - Здорово, коль не шутишь. Давай, присаживайся. Учитель повиновался и сел на краешек крыльца рядом с Джонни. Он сразу попал в облако густого дыма и с непривычки закашлялся. Джонни посмотрел на него и, ничего не сказав, снова отвернулся и стал разглядывать туман и острова, которые были видны теперь гораздо лучше и уже можно было рассмотреть их бархатистые, зеленые спины, покрытые мхом там, где вода уже не доставала, но деревья еще не могли расти. - Хочешь? – Джонни протянул учителю свою самокрутку. - Нет, спасибо, - ответил тот, - я не курю, но .... Он не решился продолжить фразу, но на лице его читалось такой ужас и удивление, что Джонни невольно посмотрел на свою самокрутку, вид которой судя по всему вызвал такую реакцию гостя. Он видно сообразил в чем было дело и усмехнулся: - А, узнал... Даром что учитель... Смышленый ты! Книжку-то свою узнал... Учитель молча кивнул головой. Он уже овладел собой и теперь лицо его было почти спокойным, лишь слегка тронутым испугом. В бумаге из которой была сделана самокрутка он без труда узнал страничку из детской книжки, которую он привез в подарок. - Точно, она! – Ответил Джонни на молчаливый вопрос все еще маячивший в глазах мистера Мориссона. – Из книжки твоей. Она под рукой оказалась. Да ты не дергайся, чего ты? Я уж и сам ее от корки до корки перечитал и детишек порадовал. Как тебя вчера спать уложил, так сразу по поселку пошел и давай ее соседским детишкам читать! Понравилось! Ха-ха!... Джонни не выдержал, хохотнул и тут-же закашлялся. Отдышавшись, он снова посмотрел на учителя. - Вот так, гость. Теперь ее и раскурить можно! Сам посуди – двойная польза! Учитель решил ничего не отвечать и просто молча уставился в остатки тумана, рассеявшегося теперь почти совешенно. На том берегу залива солнце уже поднялось, вышло из-за низких туч и осветило заснеженные вершины гор. В белом одеянии озаренные золотистыми лучами они казались чистыми, величественными, неприступными. Джонни докурил самокрутку, потянулся и встал в полный рост. Учитель посмотрел на него и подумал, что было в фигуре хозяина нечто внушающее желание подчиняться беспрeкословно и не спорить ни при каких обстоятельствах. Он тоже встал. - Ну что, кофейку? – Спросил Джонни и пригласил гостя в дом. Церемония потлака начиналась в десять утра и должна была занять целый день, до самого ужина. Девочки – Лана и Лиза - ушли вместе с Кристиной в школу, готовиться к церемонии. Мистер Мориссон уже сообразил, что церемония состоится в местной школе, а не в церемониальном срубе. Как выяснилось, вообще никакого церемониального сруба здесь не было в помине. Было здание школы, в которую ходили дети из этой и из соседних резерваций, которую в летние месяцы использовали для всякого рода церемоний – таких, как и предстоящий потлак, например. Мистер Мориссон решил использовать время перед церемонией и отправиться на прогулку по поселку. Поселок был совсем небольшим и состоял только из одной кривенькой улицы, вдоль которой гнездились обшарпанные домишки. Одно ответвление от главной улицы вело вниз к берегу и упиралось в закрытый теперь малюсенький домик из гофрированного железа с надписью «Исследовательская станция университета Х». Дорога кончалась раздвоением один конец которого петляя вел к двухэтажному низкому зданию школы, другой – к нескольким деревяным сараям, посеревшим от времени и сырости, с прибитыми к ним кусками тотемных идолов. Улицы были почти совершенно пусты, так же kak дворы перед домами. О приезде учителя, видимо, уже знал весь поселок, потому что два мужика, встретившиеся ему по дороге, которые явно уже приняли что-то и не совсем твердо держались на ногах, остановились поравнявшись с ним и молча уставились на него. Учитель улыбнулся им и в качестве приветствия чуть склонил голову. Мужики не ответили на приветствие, а просто остались стоять и смотреть на него oстановившимися, осоловелыми животными глазами. Оба они были полными, криво сбитыми, одетыми в приспущенные джинсы, просторные нейлоновые рубахи с символикой каких-то команд и бейсбольные кепки, повернутые козырьком назад. Учитель, который специально для прогулки и для участия в церемонии оделся в свежую с голубыми полосками рубашку и серые со стрелочкой брюки, почувствовал себя неловко. Ему даже показалось, что было стыдно выглядеть таким чистеньким и ухоженным рядом с этими расхрястанными, неряшливыми молодыми людьми, и он отчего-то стал чувствовать себя виноватым, словно это он собственноручно лишил их материального благосостояния и обрек их на убожество. Он опустил голову, еще раз неловко улыбнулся и пошел прочь. Мужики так и остались стоять на месте. Едва учитель отошел на несколько шагов, они коротко пошептались о чем-то и поплелись вниз по дороге к исследовательской станции, к берегу. Мистер Мориссон свернул на дорогу, ведущую к сараям. Он глубоко вдохнул свежий воздух, в котором смешался запах океана, сосен, морской растительности и огляделся по сторонам. Погода была безветренная, и слышался только ровный, мерный шепот океана. Где-то вдалеке покзалась точка самолета, и к звукам воды примешался рокот авиационного мотора. Мистер Мориссон прислонился спиной к сараю и стал наблюдать за самолетом. Он явно шел на посадку в аэропорт за резервацией. «Наверное гости, – Подумал учитель. – Собираются на праздование.. Какой суровый, какой прямой и какой ...» Он не знал каким словом еще он мог бы описать то, что уже успел пережить и увидеть и, решив перевести свои мысли в другое русло, он сел на серое полено, брошенное тут же, рядом с выломанной дверью в сарай, и занялся наблюдением. Сараи были построены немного выше школьного здания, и от них хорошо был виден и поселок, и школа, и дорога, ведущая в аэропорт. В них должно быть часто строгали что-то из дерева потому что кругом лежали кучки стружек и пахло свежим деревом. Этот запах, и тотемные изображения на сарае, и вид на залив - заволокли все воспоминания о вчерашнем дне и о ночи, о которой он и так помнил немного. Потихоньку в поселке наступило некоторое оживление, напоминающее о том, что сегодня - особый праздничный день. Из-за небольшого острова показалась лодка, потом другая. Они взяли курс на университетский причал и стали быстро приближаться. К сожалению для мистера Мориссона это были не пироги, и не каноэ, а обыкновенные моторные лодки, но он тут же сказал сам себе, что было бы глупо ожидать от представителей первой нации, что они не станут пользоваться удобствами, которые предлагает им современная цивилицазия. Если уж она предлагает что-нибудь кроме вреда и разрушения, так надо это брать и пользоваться этим. По дороге от аэропорта проехало такси и высадило кого-то у входа в школу. Потом машина уехала и вернулась еще раз с новым грузом пассажиров. Приехали три машины одна за другой, запыленные и грязные. Они, видимо, проделали сегодня изрядный путь и теперь катились неспеша, вразвалку. Из какого-то дома рядом со школой вышла индейская женщина невероятной толщины с двумя пластиковыми мешками, набитыми каким-то добром. За ней высыпало штуки четыре детей разного возраста и все вместе они направились к школе. Мистер Мориссон улыбнулся сам себе и подумал, что ему все же очень повезло, что он получил приглашение и попал на это необыкновенное семейное торжество. «Как все же интересно, - думал про себя мистер Мориссон, - всем поселком, то есть всей резервацией празднуют, как будто все – одна семья. Здорово, наверное, такую колоссальную поддержку получать... Ощущать, что все – твоя семья... Какой народ, все-таки! Не то, что мы!» Он почему-то вспомнил себя когда был совсем маленьким, вспомнил, как они с мальчишками играли в футбол на поле за школой. Они жили тогда в небольшом местечке под Эдмонтоном, его отец был учителем, а в школьные каникулы он переквалифицировывался и занимался тем, что делал домашнее мороженое для всех соседских детей. Он сам изобретал рецепты и ужасно любил, когда его мороженое нахваливали и говорили ему, что оно гораздо лучше магазинного. Оно и в самом деле было гораздо лучше. Обычно наигравшись в футбол, ребята, взмыленные, уставшие, всей толпой шли к нему домой, ели мороженое и ... не думали ни о чем, кроме того, что лето - это хорошо, и каникулы – самое лучшее время года и что мороженое у Мориссонов такое, какого никто нигде не достанет. Теперь его отец жил в доме для престарелых на краю города, и мистер Мориссон старался навещать его не реже, чем раз в два месяца. Почему-то воспоминание об этом стало неприятно ему, и он постарался отогнать его от себя: «Мы – другое дело. У нас там цивилизация, и все иначе заведено. Все так живут. Все так делают, и в домах для престарелых не хватает мест, а раз так принято, раз все так делают, значит это – правильно и так надо. Значит, и я поступаю правильно. В соответствии... Так, как надо, как все...» Народ продолжал собираться. Не было никого одетого в традиционную одежду – такую, какую мистер Мориссон видел на картинках в книгах о жизни индейцев и на фотографиях в материалах, которые подбирал для уроков. Похоже, что весь поселок поехал в Волмарт и затарился там джинсами, бейсболками, майками в стиле американского гетто и, оценив комфорт этой одежды, навсегда распрощался с традиционным облачением. Мистер Мориссон почувствовал, что будет очень сильно выделяться в своих наглаженных штанах и накрахмаленной рубашке и решил пойти переодеться. К тому же надо было захватить с собой фотоаппарат. Вдруг что-нибудь очень экзотическое произойдет на потлаке, и ему удастся снять это. А может даже и попросить кого-нибудь снять его, учителя, на фоне праздования. Он поднялся с полена, отряхнул с правой штанины прилипшие к ней стружки и заспешил к дому Вайтов. Джонни был не один. У него в гостях сидел старик с печеночными пятнами на лице - тот самый, с которым учитель познакомился вчера, распивая виски. Старик был угрюм и явно чем-то озабочен. Лицо Джонни тоже было суровее обычного. Оба – и хозяин дома и старик - повернулись, когда дверь за учителем снова закрылась и, едва заметно кивнув головами, снова отвернулись и углубились в молчаливое созерцание загаженного стола перед ними. Учитель поколебался, не зная точно, что делать. Приглашения присоединиться к ним он не получил, а без приглашения ему казалось неловко было попросту сесть к столу. К тому же ничего такого к чему можно было бы формально присоединиться не происходило. На столе не было ни еды, ни кофе, ни карт. И Джонни, и старик просто сидели и молчали, как деревянные изваяния. Учитель заложил руки за спину, качнулся раз-другой вперед и назад на своих длиных ногах и неловко улыбнулся. Как и где ему переодеться, он тоже не знал и почувствовал себя совершенно потерянным. Старик словно почувствовал его мучения. Он повернулся к нему, посмотрел молча с полминуты каким-то странным тяжелым взглядом и сказал: - Что стоишь? Садись. Вместе подумаем. Учитель с радостью принял приглашение и сел на табуретку, которую он обнаружил возле старика. О чем они думали, он не знал, но сам факт того, что его пригласили подумать вместе, показался ему очень лестным и обнадеживающим. Он быстро огляделся вокруг и увидев, что оба так и продолжали смотреть прямо перед собой, тоже уставился в точку Х на столе. Старик нарушил молчание первым. - Мой племянник должен был приехать на церемонию. – Сказал он глухо, бегло посмотрев на учителя и снова вернувшись к созерцанию стола. – Не приедет. В больницу попал. Передоз. Сказали, на этот раз откачают наверное, но если так дальше будет – умрет парень. Сердце не выдержит. - Ах, как это ужасно! – Воскликнул учитель, у которого радость от того, что его посвятили в интимные подробности семейной жизни, кажется, на минуту перевесила сострадание к незнакомому молодому человеку. - Вот, - проговорил старик, явно пропустивший мимо ушей восклицание учителя. – Я, хоть и вождь, а чем я на самом деле управляю? Кого веду? Куда? Он горько покачал головой и плотно сжал губы. У учителя часто забилось сердце. Вот он, мистер Мориссон, сидит за столом с самим вождем племени, и тот посвящает его в свои семейные дела. В это трудно было поверить. Ну, конечно, на вожде не было замшевых тапочек, и он не был молодым, ловким охотником, как представлял себе мистер Мориссон, но это был настоящий вождь. Хоть и одетый в джинсы и обычную черную куртку, каких тысячи, но - настоящий. Он почувствовал, что глаза его вот-вот увлажнятся, и сделал усилие над собой, чтобы этого не произошло. Помолчали. - Я много читал о том пагубном влиянии, которое оказала на ваш народ западная цивилизация. Очень больно слышать о таких невинных ее жертвах, как ваш племянник, например... – Сказал наконец учитель, не в состоянии более выдерживать ни молчание, ни тишину, ни распиравшие его эмоции. – Очень, очень скорбно слышать такое. - Почему это невинный? Очень даже виноватый! Кто его заставлял это делать? Сам захотел. Сам выбрал путь. Сам платит. Я тоже плачу. Мое сердце болит потому, что я не смог сделать, что мог, для того чтобы удержать его. - Вы не должны себя винить. – Тут же целое поколение, целая масса таких, как он. Ведь очень трудно быть не таким, как все. Трудно, если ты - часть, то ... Учитель запутался и совсем потерял нить разговора и то что он хотел сказать. То, как внимательно, молчаливо и немного саркастически старик смотрел на него, почему-то смущало его, и собственные слова начинали казаться глупыми, пустыми, ненужными. Учитель на мгновение замолчал... - Мне даже кажется, - продолжил мистер Мориссон, не выдержав больше молчания, - мне кажется, что надо было бы обратить наш взгляд на истинную причину многих бед такого рода. Старик вопросительно посмотрел на него, приглашая продолжать. Учитель вдохновился. - Когда первые европейские колонизаторы пришли на землю Северной Америки, они думали только о своей выгоде, и их не останавливало то, что выгоду они могли подчас достичь ценой испорченных жизней многих людей первых наций. Это они, наши отцы, принесли с собой соблазны, разрушение, порчу. Старик неприятно скривился и поднял руку, как бы прося учителя замолчать. Тот понял и повиновался. - Ты похож сейчас на волка, который от глупости выгрызает свое собственное брюхо. Ты похож на глупого орла, который чтобы испугать своих врагов разрушил свое собственное гнездо и растоптал все яйца, в которых была жизнь его птенцов.... Его жизнь. Чтобы ублажить кого-то, ты сам даже не знаешь кого, ты поворотил свои клыки против своих же предков и боготворишь чужих, потому что разучился любить тех, кто дал жизнь тебе. Ты – низкий человек! Лицо учителя вытянулось от изумления потому что никогда еще ему не приходилось слышать в свой адрес таких слов и никто еще за целую жизнь не назвал его - законопослушного, положительного гражданина - низким человеком. Он открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь вроде: «Простите!» или «Я извиняюсь!», но старик, заметив это, снова поднял руку. - Когда твои предки пришли сюда, мои люди были воинами. Они были воинами и людьми, когда воевали с твоими предками. Нет ничего неправильного в том, чтобы воевать с честным противником. Подачка подлеца гораздо опаснее, чем бой с человеком чести. Старик замолчал, и учитель заметил, как желваки заходили у него под кожей. Лицо его стало словно темнее. Он не поднимал руки, но ни за что на свете не решился бы теперь учитель издать хоть один звук. - Когда они пришли, мы воевали. Воевали между собой, воевали с ними и платили за собственную глупость звонкой монетой. А как ты предлагаешь учиться? Расплата за глупость – самый лучший урок глупцу. Единственная надежда научить его уму-разуму. Потом появились такие, как ты... Он поднял голову и коротко, едва заметно скользнул взглядом по учителю. - Хотя, впрочем, нет. Не такие. Ты - только пешка для тех, о ком я говорю. Они принесли нам «мир» и вместо того, чтобы жить с нами и на равных делить землю, они стали душить народ своими мерзкими подачками. Тем, что Джонни называет «халявой». Ваша халява – вот яд, отравивший мой народ и превративший его в животных! Посмотри вокруг! Вы устроили себе забаву из нашего прошлого, потому что предпочли забыть свое и рассказываете друг другу сказки-небылицы о нашем быте и о нашей жизни. Но хоть раз в своей жизни, можешь ты, учитель, поверить не тому, что написано в твоих книжках, не тому, во что тебе положенно верить, а в то, что видят твои глаза? Открой их и посмотри вокруг! Мои люди получают халявные деньги от государства, халявный бензин, машины и в то время как твои соплеменники должны харкать кровью, чтобы свести концы с концами, мои могут лежать пузом кверху и не делать ничего. Пока твои становятся ловчее, мои соплеменники загнивают от лени и безделья. Они получают деньги на образование, на лодки, на черт знает что еще... и на что они тратят их? На кокаин, марихуану и водку! Они получают лиценцию на рыболовство, когда белым рыбакам отказывают в ней только потому, что наши добились особых прав в рыболовстве. Знаешь что они делают с этой лицензией? Продают ее вашим за бешеные деньги и валяются тут в этой грязи пока твои ловят рыбу. Мои не смогут поймать даже рака или устрицу теперь! Они привыкли, что им должны подносить все на тарелочке и умолять откушать. Они превращаются в скот с такой скоростью, что я хочу умереть скорее, чтобы не видеть больше того, на что никак не могу повлиять, с чем ничего не могу поделать! А ты бы что сделал на моем месте? Чт? А? Скажи мне, старику? Ты же учитель! Может научишь меня-дурака? Учителю стало неловко. Он почувствовал себя маленьким и беспомощным и поглубже усевшись на диван, стал смотреть в одну точку перед собой. - Посмотри вокруг! Они ожирели, обленились, отупели и наполнились злобой, как всякий бездельник! Но это - не единственное зло, которое несут и распространяют такие как ты! Ты скоро уедешь домой. Постарайся хотя бы один день пожить с открытыми глазами и открытым сердцем, если оно у тебя еще живо. От стольких лет фальши и большое сердце - не только твое - может задохнуться и превратиться в старый гриб. Посмотри повнимательнее на своих! В их сердцах тоже зреет злоба. Должна зреть. Не может не зреть. Но их злоба более справедлива, чем злоба моих соплеменников. Они злы на нас за всю ту халяву, оторую мы уводим у них из-под носа, за все те подачки, которые получаем незаслуженно, несправедливо. Все эти особые права на рыбную ловлю, на образование, на бензин, на землю - еще отольються нам горькими слезами. Вот увидишь! Хотя тогда уже меня, к счастью, не будет в живых. Старик горько, почти страшно улыбнулся и посмотрел на учителя в упор. - Может ты тогда займешь мое место? А? Может, ты сможешь отвести скот, от кормушки к которой его так долго приучали? Может, мои тогда окончательно ослепнут и отупеют от жира и признают в тебе настоящего вождя? Старик замолчал. Джонни закурил и, выпустив клуб густого серого дыма, отвалился на спинку дивана. Старик закрыл глаза. - Пора идти. Должно быть, скоро начнут. Обидеть нельзя. Надо идти. Старик поднялся первым. Джонни затушил сигарету и также поднялся с дивана. Учитель тоже поспешил встать. Потлак был организован в спортзале школы. Если бы учителя привели сюда с завязанными глазами, а потом, сняв повязку, попросили бы его угадать, где он оказался и что происходило вокруг, то он вероятнее всего предположил бы что он оказался среди беженцев из какой-нибудь латиноамериканской страны, которых временно, пока не будет найдено постоянное место, собрали в спортзале школы и снабдили кое-какой едой, одеждой, невероятным количеством одеял и несколькими барабанами, чтобы они могли рассеять скуку ожидания ритмом традиционного инструмента. «А угадайте, почему столько одеял? Штук пятьдесят на тридцать не больше человек?» - Спросили бы мистера Мориссона, и он, подумав немного, скорее всего сообразил бы: «А это очень просто. Все страны помогали беженцам. Многие давали деньги, а Канада, не богатая валютой, предложила свою помощь в виде одеял, и беженцы с радостью приняли ее. Ведь каждому в душе хочется обзавестись одеялом или двумя. Они пригодятся. Это подарок хорош на все случаи жизни! Я горжусь тем, что моя страна дала беженцам одеяла!» Так заключил бы мистер Мориссон и остался бы очень доволен собой. Ах как часто наши догадки бывают далеки от правды! На этот раз гадать ему не пришлось. Он точно знал, где находится и что происходит. Просто все происходящее настолько не было похоже на то, что он себе представлял, что порой ему казалось, что кто-то подшутил над ним и, завязав предватительно глаза, доставил его не по адресу. Трудно было поверить, что перед его глазами был традиционный потлак первой нации. Ни один человек не был одет в традиционную индейскую одежду, не было тут никакой традиционной еды и вообще сборище народа в длинном, нуютном школьном спортивном зале с полом из линолеума, болотно-зелеными стенами и голубой полосой, прочерченой посередине стены, меньше всего напоминало о традициях и церемониях. В углу два молодых и очень полных индейца стучали по барабанам. Они все время отвлекались и то просто глазели по сторонам, то обменивались несколькими короткими фразами, то отходили к столу в другом углу зала и откупоривали банку кока-колы или загребали горсть кукурузных хлопьев. Взрослые сидели сначала группками, но потом расположились кругом и попросту сидели и ели хлопья, пили колу и изредка обмениваясь словом или двумя. Дети, сбившись в группы, перекочевывали от одного конца зала в другой и обратно. Они тоже непрестанно ели хлопья, хрустящие шоколадные батончики. Перемазанные шоколадом, со слипшимися от колы руками - они болтались без всякого направления, дела и заботы, не зная, как и чем еще занять себя, кроме как поглощением сорной еды. На учителя никто не обратил ни малейшего внимания, и даже Джонни и вождь, от которых он все время старался не отставать, вели себя так, словно его - учителя - рядом не было. Несколько раз мистеру Мориссону показалось, что он и вправду был невидим или что то, что с ним происходило, было ничем иным, как сном, но жизнь не любит притворяться сном, и учителю неохотно приходилось вспомнить о том, что с ним происходит,- реальное и даже больше того – так страстно им самим желанное. Когда он, проголодавшись, подошел к столу и хотел взять булку, намазанную яичным салатом, один из барабанщиков, оказавшийся рядом, толкнул его в бок и сказал: - Не трогай! Это нельзя! Только после окончания церемонии. - Но как же?... Но Вы же... – Запротестовал было мистер Мориссон, пытаясь восстановить справедливость и напомнить им, что сами они ели уже добрых два часа, - но ведь вы же ели, я ви... - Тебя не спрашивают! – Оборвал его барабанщик и посмотрел на него своими остановившимися глазами. – Это - для семьи! Ты если тронешь... и вообще .... Если еще раз встанешь – оскорбишь мою семью! Понял? Мистер Мориссон кивнул головой и послушно отошел прочь. Откуда-то появилось спиртное. Видимо, на самой церемонии распивать было не принято, но кто-то из местных удальцов по всей вероятности раздобыл где-то бутылку и один за другим молодые люди выходили на двор и скоро возвращались обратно уже навеселе. Какая-то полная женщина с равнодушными глазами и совершенно бесстрастным лицом обходила собравшихся и то и дело швыряла то одному, то другому одеяла. Выбранные, кажется, чисто случайно жертвы щедрости ловили брошенные им одеяла и комком клали их возле себя. К концу четвертого часа бедный учитель измучился окончательно. Ему удалось перехватить пару банок кока-колы, которой запасся его сосед по сидению и теперь обе эти банки просились наружу. Отказывать организму в естественной потребности справить нужду он был уже не в состоянии, а выйти на улицу, как делали многие другие, он тоже не мог. Его предупредили, что выйти из зала до окончания церемонии гостю нельзя, потому что это будет оскорблением племени и праздника. Он пытался быстро возразить и заметить, что вот другие, например, вот эти - выходят, но его оборвали на полуслове, и взгляд собеседника как нельзя более красноречиво убедил его том, что делать так, как другие, как «они» - ему не позволялось. Он был не свой. Взгляд этот, также не прибегая к словам, посоветовал не испытывать терпения нации и не пробовать делать то, чего ему не положено. Но есть-ли такой удалец из смертных, кому довелось побороть физиологическое естество? История умалчивает о таких, и мистеру Моррисону пришлось присоединиться к простым смертным и опрометью бежать из зала, с одной только мыслью: «Донести наружу любой ценой». Это ему удалось, но, вернувшись в школьный зал, он понял, что бегство его было замечено и его не собираются оставить без внимания. Со скамьи где-то в середине зала поднялся детина Джонни. Он лениво, вразвалку подошел к учителю и, выплюнув деревянную палочку, которую он до сих пор мял зубами, сказал медленно и очень тихо: - Знаешь, сегодня через часа полтора отправляется последний самолет. Тебе хорошо было бы не опоздать на него. Ты понял меня? Учитель мелко кивнул головой. - Это твой последний самолет. Не огорчай меня... Очень не люблю наблюдать, как люди теряют последний шанс. Я добрый. Так что давай. Через дверь бегать ты уже выучился, теперь других по крайней мере этому учить можешь.... Ну и еще ... за чем ты там бегал-то? Джонни похабно улыбнулся и, вытащив из кармана другую свежую палочку, засунул ее в рот, пожевал и переместив в левый угол рта так, чтобы не мешала говорить, продолжил: - Короче... тому, что ты там на дворе справил, тоже детей теперь учить можешь. Так что давай! Не упускай шанса! Тебя там в городе детишки ждут. До дома моего дорогу знаешь. Дверь у меня всегда открыта. Если такси не найдешь, возьми мою машину. Ключи висят на крючке под козырьком. Справа. Доедешь - бросишь прямо там, в аэропорту. Там, если сажать не захотят, скажи - Джонни помочь просил. Давай, дуй! Будь умницей!... Джонни дружески похлопал учителя по плечу, ухмыльнулся и покачал головой, словно отвечая на какие-то свои потаенные мысли. После этого он повернулся и так же медленно и лениво, как пришел, отправился обратно на свое место... К счастью мистер Мориссон нашел такси, и ему не пришлось пользоваться машиной Джонни. По дороге обратно и в машине, и в самолете он все думал, не приснилось-ли ему его путешествие или оно все-таки было на самом деле. Уставшая его голова отказывалась списывать все произошедшее в разряд несуществующего, и то, что раньше выходило у него само собой, безо всяких усилий, теперь не получалось никак. Образы увиденного, голос вождя и его горькая ухмылка, Джонни и еще многое другое - не выходили из головы и не отступали на задий план – туда, где им можно было бы приписать второстепенное значение и постепенно вообще вытолкнуть из реальности. Они обступали его со всех сторон и требовали места в его сердце, в его голове, в его теплом удобном мире. Но теплое и удобное часто не любит правды. Теплое и удобное часто готово врать и извиваться, искажать действительность лишь только для того, чтобы сохранить комфорт... Вот наконец и машина мистера Мориссона. Заждалась его на парковке аэропорта... «А все-таки все, что ни делается – к лучшему! – Подумал мистер Моррисон, поворачивая ключ в замке зажигания и доставая неприкосновенный запас, приготовленный его женой на всякий случай и спрятанный под сиденьем. Он распаковал плавленный сырок, расплющил его между двумя печеньицами и с наслаждением откусил маленький уголок своего бутерброда. Машина прогрелась. Он включил радио и тронулся в путь. На ближайшей бензоколонке мистер Моррисон купил себе свежего, ароматного кофе канадского кофейного магната Тима Хортона, и вся его поездка показалась ему занимательнейшим приключением, редко выпадающим на долю обычного белого канадца. «Редко... – Сказал он про себя, улыбнулся и снова повторил – редко!» И снова почувствовал себя счастливым. 7 - Вдумайтесь в эти слова: «Первая нация!» Пер-ва-я на-ци-я! ... Что это значит? Класс молчал. Учебный год только что начался, и летняя ленца, казалось, не желала снимать свои чары. Думать не хотелось. Не хотелось даже слушать и уж тем более отвечать на дурацкие вопросы. Класс молчал... За неимением никакой реакции мистер Мориссон ответил на свой вопрос сам, но начал он издалека: - Этим летом я был приглашен на церемонию традиционного празднования в одно из местных племен. Это была удивительная поездка! Я смог воочию убедиться в неслыханном гостеприимстве этого народа, его сердечности, мудрости, трудолюбии. Европейские колонизаторы – наши с вами предки – нанесли непоправимый ущерб этим девственно чистым, этим наивным душам, но теперь с помощью государственных программ, направленных на восстановление справедливости и на восстановление гармонии, которую разрушили наши с вами праотцы, люди первых наций постепенно начинают восстанавливаться и восстанавливать утерянные ими было традиции. Мистер Мориссон замолчал. Он чувствовал себя счастливым. Он говорил о своих соплеменниках, протягивающих руку нуждающимся собратьям по планете. Пусть не он сам, но его соплеменники одаривали, подавали, дарили. Он вдруг почувствовал, как гордость и упоительное самоудовлетворение наполнили его сердце. «Да-с! - Подумал он, - отцам ломать, а нам – строить! Вот так-с!», а вслух сказал: - Все эти программы, которые мы с вами разрабатываем,- ну не мы с вами конечно, но наше правительство,- все эти программы направлены на то, чтобы сделать из людей первой нации настоящих хозяев своей земли, чтобы восстановить все убитое, растоптанное все выжженное нашей цивилизацией! Чтобы восстановить все так, как было прежде... - А наш учитель по истории сказал, что история не повторяется никогда и что нельзя вступить в одну реку дважды... – Раздался ленивый голос с последней парты. – Как же мы можем сделать, чтобы было как прежде? - Ну, видите ли... – Учитель смутился. Он не привык к тому, чтобы его слушали и чтобы ему отвечали, и ему не понравилось, что мысль его была перебита. – Все же относительно... Мне лично посчастливилось этим летом посетить одну отдаленную резервацию. Я был лично приглашен на празднование ... И, между прочим, был единственным белым гостем. Да... Так вот, мне воочию удалось увидеть весь размах помощи которую оказывает современное превительство людям первой нации... Это колоссально! Это грандиозно!... Учитель заходил по классу. Класс молчал. Учителю снова стало легко и приятно на сердце. Приятно употреблять слово «мы», говоря о правительстве. Приятно протягивать дающую руку и говорить о ней абстрактно.