|
|
|
Катрин
Шокальски Чeтвертинка. Иллюстрации:
|
|
|
|
Сколько бы
вы
заплатили
за
четвертинку?
Пять
долларов?
Может быть
десять?
Может быть
двадцать
пять, если
речь идет о
вечере воскресенья,
когда все
магазины
зактыты, а вам
очень нужно...
Тони без
сомнения
отдал-бы свою
жизнь за
этот
пузырек
жидкого
блаженства,
который
сейчас
тайно
плескался у
него в
правом
кармане
тренировачных
штанов. Он
только что
вернулся с
прогулки, на
которую его
взял
занудный
волонтер из
«Общества Шизофрении»
и был
старшно рад
тому трофею,
который он
умудрился
вытянуть из
скучного опекалы.
Ну, конечно,
пришлось
поработать.
Как
говорится,
бесплатным
ланчем тебя
никто не
накормит
(это, кстати, –
вранье,
потому что
как еще
накормят,
если знать,
куда пойти!), но
вот уж
бесплатного
пузыря
точно никто,
даже
профессионал-халявщик,
достать не
сможет.
Никто не
сможет, а вот
он, Тони, смог!
Ох, славьте
дураков! Они -
соль жизни и
кормушка
всех
пройдох! Ну
куда мы без них? Едва
завидев
сегодняшнего
волонтера-добродетеля,
Тони
соорудил
нехитрый
план. Он, Тони,
будет
дружелюбен
и мил,
попросит
покатать
его и по
дороге
расскажет о
том, как тяжело
ему живется,
какое
непонимание
и неуважение
он
испытывает
каждый день.
Потом
добавит
немного
красок из
своего
детства - мол,
как
папаша–пьяница,
бивал, а
маманя-сволочь
с
любовником
убежала. Как
над ним за бедность
смеялись и
издевались
злые дети... Ну
скажите вы
мне, кого
такое не
растрогает?
Только того,
у кого
каменное
сердце, а волонтеров
от
Шизообщества
с каменными
сердцами не
бывает. Так
что план
скорее всего
удстся.
Главное –
маршрут.
Чтобы этот
козел
выбрал мимо
ликеро-водочного,
а уж за остальное
Тони сам
себе
поручился.
Правды этот
милосердный
самаритянин
все равно не
узнает. Ни
про любящую
семъю Тони,
ни про навещающих
регулярно
сестер, ни
про
шикарную житуху
в лечебнице -
с откатной,
свежеприготовленной
едой,
отдельной
комнатой ,
чистенькой
собственной
ванной, с
увеселительными
прогулками
по
нескольку
раз в неделю
и сигаретами
каждый час. А
коли и
узнает – так
что ж... Тони
ему
растолкует,
что, мол, ему
все это даром
не нужно. Ему
свободу
подавай.
Попробуй
против
этого попри!
Эх, черт, кабы
не инсульт,
который
Тони
заработал
по пьяни и от
которого
его
откачали
пару лет тому
назад, он бы -
не только
четвертинку!
Он бы черт
знает что
достать
смог! Теперь,
конечно, с
дефектом
речи и
сипением
соловьем
как раньше
не запоешь,
зато вид
более
жалкий и вместо
создания
душещипательных
речей
достаточно
приделать к
коротенькой
истории
жалостливый,
слезливый
взгляд. Все шло как
по маслу.
Дорогу
выбрали
длинную, аж с
двумя
ликерными
магазинами
по дороге.
Времени
было
вдоволь,
весенняя
погода шептала,
и волонтер
явно дозрел.
После
очередного
взгляда с
мольбой и
скупой
мужской
слезы, скатившейся
по Тониной
щеке при
воспоминании
детства,
волонтер
был готов
снять с себя
единственную
рубаху и
отдать ее
Тони. «Теперь!» -
сказал себе
Тони и
забросил
пробного: - Все
лекарствами
меня
пичкают, а
мне они и не
помогают. Да
разве ж кто
пациента
спросит?
Э-э-э-х! - И Тони
с
негодованием
махнул
рукой. - Да, да, -
поддержал
добровольный
сострадалец,
- как я Вас
понимаю!
Пациентов
много. Как же
всем трудно!
Как тяжко
приходится... - Трудно! – По
щеке Тони
заструилась
еще одна, с
трудом
выжатая
слеза. – Трудно!
А кому всех
труднее? А?
Кому, я
спрашиваю? Пациенту!
– не
дожидаясь
ответа, сам
себе ответил
Тони, - У нас
ведь и
радостей-то
в жизни никаких
не осталось... - Да, -
волонтера
явно
хорошенько
пробрало Тонино
представление,
и все его
лицо
выражало
горячее
участие, - А
что же
делать то?
Чем-бы вот я,
например,
мог Вас
порадовать?
Ну хоть
немножко?
Чем-бы я мог
сделать
этот день непохожим
на другие?
Запоминающимся
днем? Подскажите! - Да чего
подсказывать-то?
Ты все равно
не сделаешь
о чем
попрошу,
хоть это и
пустяк. - Уж я
постараюсь
сделать, – и
волонтер с
готовностью
выразил на
своем лице
горячее желание
слушать.
Внимать. - Понимаешь, -
просипел
Тони, - через
несколько
дней моего
братишки
годовщина
смерти... Тони
многозначительно
замолчал,
сипя и искусно
подавляя
деланное
волнение.
Насчет братишки
– это, конечно,
было полным враньем,
потому что
никакого
братишки у
Тони
никогда не
было. Были
две сестры, и
те - в добром
здравии
проживали
неподалеку.
Но, как говорится,
правды
бывают
разные, и Тони
давно уже
приучился
втюхивать
всем, а иногда
даже и
самому себе,
что его
правда была
ЕГО правдой,
и он в нее
верил, а
значит - она
была
реальностью.
Его
реальностью.
Попробуй опровергнуть
такую
философию, и
Тони впал-бы
в
натуральное,
пугающее
всех вокруг
бешенство,
на которое
он имел все
легальные
права как
человек
официально
причисленный
умными
докторами к
армии
душевно
расстроенных.
Как и в
большинстве
других
случаев только
что
созданная
новая
правда Тони
была великолепно
рассчитана и имела
совершенно
определенную
цель. - Мы ж с ним, с
брательником
моим,
неразлучные
были. Куда
один, туда и
другой... –
снова заговорил
Тони, – а как он
помер, так
больше у
меня никого
и не
осталось!
Хоть с ним
вместе
ложись да
помирай... Да
вот не
получается,
что-то...Хе-хе... У волонтера
уже
увлажнились
глаза, и он
понимающе и
участливо
кивал,
подбадривая
Тони
выложить,
наконец,
заветное
желание. - Вот я и
размечтался,
понимаешь,
братишку пoмянуть.
Но в
лечебнице-то
чем? Кефиром
что-ли
поминать?
Или
апельсиновым
соком? Это доктора
сами, небось,
каждый день
пьют, а мне, думаешь,
разрешат? – И
Тони
безнадежно
и раздраженно
махнул
рукой. - А чем бы Вам
хотелось
помянуть? - Ну как чем?
Мы с
брательником
обычно
вискаря
вдвоем по
праздникам
давили.
Немного,
конечно, а
так, чтобы
расслабиться.
Вот я и думал,
четвертиночку-бы
мне. Целую
бутылку я и
не хочу даже.
Для здоровюья
вредно, да и
разделить
не с кем. А вот
малюсенькую,
чтоб
помянуть
только, это-
бы, конечно,
ништяк. - Это совсем
малеькую-то?
Двести
пятьдесят
миллилитров
которая? –
Волонтер
явно
продвигался
в нужном направлении. - Ну! - Так вот мы
по дороге у
ликеро-водочного
остановимся
и захватим
ее. Ты
выберешь, а я
заплачу. В
конце
концов не
каждый день
поминки. Тони решил
расстроганно
промолчать.
«Молчание –
золото, -
мысленно
сказал он
сам себе, – это
как раз тот
самый случай»
и выдавил
еще одну
скупую
мужскую... Запарковались
прямо у
входа в
магазин. Волонтер
помог Тони
выйти из
машины и
заботливо
поддержал
ему входную
дверь. Тони
не
торопился,
но и времени
не терял. Он
спокойно
выбрал
четвертинку
подешевле -
все ж он не
законченный
эгоист - и
проворно
спрятав ее в
карман
после
оплаты
сердобольным
волонтером
через кассу,
попросил
отвезти его
домой, в
лечебницу. Еще один
приятный
сюрприз
ждал его по
возвращении.
Вся смена, и
медсестра и
ее помошник,
с которыми
ему предстояло
разделить
остаток
вечера, были временными
работниками
и к тому же
новичками.
Значит,
никто не
будет
шнырить по
карманам,
обыскивать
его комнату
и
принюхиваться
к его
дыханию.
Тони
распрощался
с волонтером,
имя
которого он
давно уже
успел
забыть, и
опираясь на
свою
каталку,
рывком
открыл дверь
в корпус. - Я требую
увеличения
моего
тобачного
рациона! –
Рявкнул он с
порога
молоденькой,
худенькой
медсестре. – Я
хочу больше
сигарет
получать
каждый день!
Я имею на это
право! Тони
прекрасно
знал, что
больше
тобака, чем он
получает
сейчас, он
получить не
сможет, хоть
тресни. Он и
так получал
больше
других и при
этом
понимал, что
нападение –
лучшая форма
защиты. Этот
урок его еще
никогда не
подводил. Медсестричка
взволнованно
подскочила,
достала
Тони дело и,
как он и
предполагал
стала, рытся
в нем в
надежде
найти ответ
на Тони
требование. - Не
волнуйтесь,
не
волнуйтесь, -
дрожащим голосом
твердила
девушка, - я
сейчас..., я
сейчас вам
все объясню. «Кто из нас
еще
волнуется-то?»
- хихикнул
Тони про
себя и,
пользуясь
смятением,
которое он так
искусно
соорудил за
считаные
секунды,
покатил
свое
сокровище в
собственную
комнату.
Левая нога
его
совершала
крупные,
громкие, злые
шаги, а
правая
приволакивалась
осторожно,
стараясь не
громыхнуть
бутылкой о
железную
раму
каталки и не
выдать себя. Остаток
вечера
прошел тихо
и спокойно.
Он несколько
раз гаркнул
на своих
соседей по лечебке
- так просто,
чтобы
убедить
всех вокруг,
что этот
день ничем
не
отличается
от других скучных
и
монотонных
дней,
которые он
коротал
здесь уже
почти два
года, и чтобы
ни у кого не
возникло
желание
проверить
его комнату
или
понаблюдать
за ном
поближе. Пару
раз он
уронил
пачку
сигарет
возле медицинской
станции и
потребовал,
чтобы
медсестричка
их ему
подняла: - Ты ведь
народный
служащий[1],
а я – народ! Так
служи мне! –
Орал он с
переливами,
сипами и
храпами в
прокуренном
голосе. Медсестричка,
чтобы не
волновать
больного,
проворно нырнула
под Тониову
каталку,
выудила
оттуда оброненные
сигареты и
протянула
их разнервничамуся
больному. - Вот так! –
Вместо
благдарности
просипел Тони
и покатил в
свою
комнату.
«Теперь уж
точно никто
не сунется» - пробормотал
он себе под
нос,
предвкушая
вечер с
четвертинкой. «Вот она,
родимая!» -
Шептал Тони
сам себе,
поглаживая
в карамане
заветный
пузырек. Не
снимая
одежды, он
плюхнулся
на кровать и
стал ждать
пока
улягутся
все звуки в
коридоре, и он
останется
один. Только
он, его
четвертинка
и лунный
свет в окне.
Иногда в
такие
вечера
воспоминания
накатывали
на него. Вот и
сейчас, как
назло, лезли
ему в голову
поганые
мысли. Он не
любил своих
воспоминаний
и не потому,
что был обижен
или обделен
чем-то. Нет,
пожалуй уж
если что - так
это он был
тем, кто
обижал и обделял.
Его же
тронуть не
смел никто и
нкогда.
Просто он не
мог
припомнить
ни одного дня
своей жизни,
когда ему
было-бы
хорошо и радостно.
Эти
придурочно-восторженные
подростки,
которые
окружали
его, казалось
готовы были
радоватся
чему угодно.
Любой
чепухе. «Ах,
ура! Ура!
Завтра - день
Валентина!» «Ах,
мне папа
отдал свою
старую
машину!» «Ах, мы с
родителями
уезжаем в
отпуск на
две недели!
Мы полетим
на самолете!» «Недоноски, -
думал Тони
про себя, а
иногда и
вслух, глядя
на своих
сверстников,
- прудурки и
недоноски!».
Одно время
он даже стал думать,
что все они
придуриваются.
Притворяются
радостными
щеночками, а
на самом деле,
в глубине
души - такие
же пустые,
озлобленные
и
раздражительные,
как сам Тони. Но
время шло,
поводы для
восторга
менялись, а
радостное
настроение
его
знакомых и
приятелей
не исчезало.
Ну, конечно,
для справедливости
надо
заметить,
что были у
них и мрачные
дни. Ну,
скажем,
девченка
или, там,
парень найдет
себе
другого... Ну
тут, конечно,
слезы, как
положено,
несколько
дней, а потом
опять все к
норме
возвращается.
Опять «Хи-хи!»
да «Ха-ха!». Однажды,
когда Тони
было лет
пятнадцать,
он вскрыл
папашин
шкафчик и
стащил из
него бутылку
виски. Он
быстренько
втихаря
ополовинил
ее и впервые
понял, что
такое
«хорошо».
Сказать, что
ему было
хорошо,
было-бы
преувеличением.
Ему было медленно,
лениво и
вязко. Все
его чувства
как будто
увязли в
глине. Было
лень даже
ненавидеть
и беситься и
главное - все
было до фени. Казалось,
сгори
сейчас его
дом – ему было
бы все равно.
«Вот это
жизнь!» -
Подумал он
тогда
маленьким
уголком
своего
почти совсем
отрофированного
мозга,
который еще
был в
состоянии
производить
мысли, и отключился.
Наутро
папаша,
разумеется,
обнаружил
пропажу,
задал Тони
хорошую
трепку и сказал,
что хоть и
планировал
взять его на
охоту на
шестнадцатилетие,
но теперь,
мол, - фиг-с-два
он ружъе
потрогает!
Мол, ясно -
нельзя ему
огнестрелку
доверять! Тони,
конечно,
всерьез
угрозы не
принял и правильно
сделал. До
дня
рождения с
охотой оставалось
два полных
месяца, и он
хорошо знал,
как ублажить
папашу.
Наука
нехитрая.
Пару раз подпустить:
«Папа, я когда
вырасту, - как
ты хочу быть».
Пару раз
курятник
вычистить, и
дело в шляпе.
А что побил -
так к этому
Тони за
много лет
привык. Ему
даже, это как
будто
нравилось.
Нет, не боль
нравилась, а то,
что она с ним
делела. То
яркое, злое
негодование
и ненависть,
которые она
в нем порождала.
Ко дню
рождения
все было в
порядке. Про
свои
угрозы,папаша,
как
положено,
забыл, Тони
был взят на
охоту и
узнал о том,
что еще,
кроме виски,
доставляет
ему удовольствие.
Если можно,
конечно,
назвать таким
словом
злобное
ликование
победы над поверженной,
подстреленной
жертвой.
Охотились
они почти
весь день и,
настреляв
изрядно
диких птиц,
вернулись
домой.
Папаша, как положено,
присосался
к бутылке, а
Тони осталось
только
нюхать и
раздумывать
как-бы теперь
половчее
завладеть
ружъем и
пострелять
самому. Случай
представился
в тот же
вечер. Ближе
к вечеру к
родителям
пришли
соседи.
Поводом для
общей
попойки
было
шестнадцаилетие
Тони. Как
водится -
пива,
вискаря,
снова пива,- и
к полуночи
соседи на
рогах
уползли к
себе, мамаша
добралась
до спальни, а
папаша
заснул там
же, где пил, - в
гостинной,
возле
орущего
телевизора.
Тони без
труда вытащил
из
папашиного
кармана
ключ от сейфа,
где
хранилось
ружъе, и
между ним -
теперь уже
официально
шестнадцатилетним
Тони - и
настоящей
пушкой
оставалось
всего два шага.
Он без
проблем
вскрыл сейф,
вытащил ружъе
и бесшумно
вышел в сад. В
черном небе
полоскались
далекие,
холодные
звезды. Морозный,
ночной,
октябрьскй
воздух
щекотал ноздри,
а на грудь
давила
пустая,
одинокая
полуночная
тишина. Тони
сидел на
пороге и
думал. Ему
исполнилось
шестнадцать,
и что теперь?
Завтра в
школе опять
смотреть на
это дурачъе
с их вечными:
«Ах, прелесть!
Ах красота!» А потом
дома
ссорится с
мамашей и
объяснять,
что он - не
ишак, чтобы
пехтярить
по дому...
Зачем ему
все это
нужно и за
каким чертом,
спрашивается,
должен он
изо дня в день
тянуть эту
мерзкую
лямку,
называемую
жизнью?
Зачем?! Тони
притянул
поближе ружъе,
приладился
с плеча и,
согнув
указательный
палец где-то
совсем
около курка,
прицелился
в бледно
мерцающую
звезду. - Пух! – Тихо
шепнул он,
едва шевеля
губами и, опустив
ружъе, со
вздохом
добавил – А,
все равно не
долетит! Он был прав.
Маленькая
свинцовая
пулька,
пущенная с
земли, не
долетит до звезды.
Ну да а что
ему , если
вдуматься,
за дело до
звезды? Его
жизнь была
здесь, в этом
тошнотворном
болоте
восторженных
и слезливых
дебилов,
окружавших
его со всех
сторон каждый
Божий день.
Тони
посмотрел
на свои ноги
в
заляпанных
землей
старых
кроссовках
с замятыми
задниками,
на влажную,
уже немного
подмерзшую
траву перед
крыльцом и
внезапно
гениальная
мысль
осенила его.
А что если
теперь, вот
сейчас
взять, да
убраться из
этой
некчемной
жизни. Куда?
Тони не верил
ни в Черта ни
в Бога, ни в
рай, ни в ад, ни
в какую
загробную
жизнь, но
если честно,
ему было
абсолютно
все равно
куда
убираться, -
лишь бы
прочь
отсюда! И
какой
красивый
случай ему
подвернулся!
«В свой день
рожденья,
ночью,
застрелиться
как
нормальному
мужику!» -
Подумал
Тони и,
мотнув
головой, хихикнул
сам себе. О
такой
смерти
можно было-бы
только
мечтать! Не
теряя
времени,
Тони повернул
бейсбольную
кепку
козырьком
назад, чтобы
не мешала
целится, и
приставил
дуло к груди,
где под
клетчатой
ковбойской рубахой,
в
сантиметре-двух
от
холодящего
метала
ствола
размеренно
билось его
сердце.
Поддерживая
тяжелее,
холоднее
цевье
левой
рукой он
приладил
большой палец
правой к
курку,
вдохнул в
последний
раз и с
выдыхом
стал
медленно
прижимать
большой
палец к успевшему
нагрется
металическому
крючку курка...
Ах, почему он
не
перестрелял
тогда всех
сов в округе?!
Из густой
кроны сосны,
совсем неподалеку
он Тони,
обламывая
старые
ветки, вдруг
вывалилась
огромная
сова и с
глухим уханъем
перенеслась
на соседнее
дерево.
Левая рука
Тони
дрогнула а
правая
спазматически
нажала на
спусковой
крючок. Пуля
прошила его
грудь на
пару дюймов
выше и левее сердца,
и Тони в
бессильном
бешенстве
повалился
на крыльцо
дома. Он
провел
правой рукй
по тому
месту, куда
еще секунду
назад упирался
ствол
отцовского
ружъя и
нащупал липкую,
еще теплую,
но быстро
холодеющую
на рубахе
кровь. - Чертов
неудачник! –
Злобно
сплюнул он и
понял, что
его плевок
приземллся
на его же
собственной
груди, где-то
неподалеку
ор раны. Сейчас
он-бы
заплакал от
бессильной
злобы, но
мать-природа
не наделила
его и этим
даром: Даром
рыдать и
выпускать
наружу свои
чувства и
эмоции. Он
беззвучно
уставился в
бесконечное
ночное небо... На выстрел
прибежали
мамаша и
сестра. Он слышал
как они
заверещали,
зарыдали и
бросились в
дом и
криками
пытались
разбудить
пъяного
спящего
папашу.
Потом была
скорая помощь,
молчаливые
санитары с
носилками, и
еще было
больно
дышать.
Потом как
будто выключили
свет и
сбросили
его под воду...
Потом было
блаженное
НИЧТО.
Тишина,
пустота,
темнота...
Наверное
это было как
раз то место,
куда он
пытался
долететь с
помощью
маленького
кусочка
свинца в
батином
ружъе и
откуда его
теперь
вытаскивали
старательные
доктора.
Потом были
перевязки и
больничные
запахи, а еще
позже -
бесконечные
визиты к
очкастым
психологам
и
психиатрам
и часовые
беседы: - А тебя
раньше
посещали
мысли о
самоубийстве? - ....... - А ты
заранее
запланировал
воспользоваться
ружъем? - ........ - А тебя
обижали в
школе
другие дети? - ...... - А родители
много с
тобой
проводили
времени? -..... - А какие у
тебя самые
приятные
воспоминания
детства? -........ - А вот если
бы взять
волшебную
палочку, ну представь
себе, что у
меня такая
есть: палочка,
которая
может
выполнить
любое твое
желание! Ну
вот что-бы ты
загадал? Тони
молчал... Он
решил не
вступать в
разговоры с
этими недоносками.
Ну что он им
мог сказать?
Что едиственное,
о чем он
жалел, было
то, что из-за
дурацкой
совы
сорвался
палец с
курка? Что
будь у него
волшебная
палочка –
перестрелял-бы
всех сов, и
доделал бы
то, что сорвалось?
Сейчас Тони
хотел
только
одного: чтобы
от него
отмонались
все эти
уроды. Чтобы
оставили
его в покое и
прекратили
задавать свои
идиотские
вопросы. Скоро всем
стало ясно,
что диалог
Тони ни с кем
поддерживать
не
собирался, и
от него отстали,
наградив его
каким-то
психиатрическим
диагнозом и прописав
успокоительные
пилюли.
После этого
были годы
пъянства,
удачных и
неудачных
мордобоев и
близкое
знакомство
с местными
ментами... А теперь он
был стар и,
кажется,
навечно приписан
к крутейшей
лечебке, и
если-бы
теперь кто
нибудь
предложил
ему волшебную
палочку, он
бы взмахнул
ей и в первую
очередь
отделался
бы от всех
докторов,
потому что
именно они
тогда -
холодной
октябрьской
ночью -
вытащили
его из
НИОТКУДА. Из
того мира,
где ему было
лучше всего.
А уж потом
взялся-бы за
сов и за
самого себя. Часы едва
слышно
тикали в
коридоре и,
судя по
всему, даже
самые
неугомонные
обитатели Тониова
корпуса
мерно
посапывали
в своих постелях.
Тони выудил
из кармана
акриловой
безрукавки
две
таблетки,
которые он
искусно спрятал
за щекой во
время
вечерней
раздачи лекарств,
отчистил их
ит налипших
кусков туалетной
бумаги и сел
на кровати.
Тони давно уже
научился
делать себе
«Тошин Замес»,
как он
сам его
называл.
Крутейший
эффект
получался,
если
смешать
пару
психиатром прописанных
успокоительных
пилюль с
крепким алкоголем.
Такой
коктейль
отрубал
начисто все
мысли и
чувства и
давал отдых
его уставшему
ненавидеть
сердцу. Он
слизнул
языком две
маленькие
белые
горошины
таблеток со
своей
ладони и,
откупорив
четвертинку,
сделал
первый
большой
глоток.
Приятно
разгорячив
горло,
вискарь
стек куда-то
внутрь его
организма и
потребовал
глубокого
вдоха. Тони
втянул
носом
воздух,
стараясь не
издавать
громких
звуков,
чтобы не
привлекать
к себе внимания,
и снова
приложился
к горлышку. II Утро в
лечебке
всегда
одинаковое.
Встал, помочил
лицо, чтобы
эти думали,
что умылся,
получил
свои
лекарства,
потом
сигареты и -
вперед к
завтраку!
Тони обычно
заказывал
себе овсяную
кашу, сыр и
пару яиц, которые
ему
подносили
прямо к его
месту, чтобы
не
спровоциривать
взрыва
негодования.
Во гневе
Тони был
страшен. Он
знал об этом и
ловко этим
пользовался.
В это утро он
все же как-то
не так себя
чувствовал.
Губы не хотели
складывать
слова, и одна
нога совсем
перестала
слушаться.
Пытаясь
объяснить новенькому
работнику
что подать
на завтрак,
он так
разозлился,
что метнул в
него пустой
пластмассовый
стакан. Тони
промахнулся,
но сам факт
метания
преметов
всегда вызывал
панику у
работников
психлечебницы.
Кидаемые
предметы
здесь,
почему-то
назывались
«оружием»,
даже если
это был
просто-напросто
апельсин
или пустой,
легонький
пластмассовый
стаканчил.
Так было и на
этот раз.
Началась паника,
прибежала
главная
медсестра и
давай лезть
к нему с
вопросами: «
Зачем, мол, ты
кинул?» да «В
чем причина
раздражения?»
Тони хотел
сказать ей
пару
ласковых, но
язык
совершенно
перестал
работать, и
вместо слов
выхидило
одно
мычание. - Да он же
нездоров! –
Завопила
медсестра. – У
него, может,
опять
инсульт!
Скорее
звоните в скорую!
Речь идет о
спасении
жизни! Уже через
несколько
минут Тони
грузили на носилки
дюжие
санитары, а
еще через
несколько
он уже
мчался в
медицинской
карете по направлению
к больнице. Знакомая
рутина: имя,
фамилия, год
рождения,
номер
медицинской
карты - и вот
уже к нему
спешит по
коридору
холеный седеющий
брюнет в
продолговатых
очках без рамы
и
блокнотиком
в руках. Ноги
его в мягчайших
начищенных
кожанных
туфлях
ступают быстро,
мягко и
уверенно. За
ним семенит
медсестра-ассистент.
«Доктор» -
шепчет про
себя Тони, -
«вот таких я
больше
всего не...» - но
уже и мысли
начинают
путаться у
него в
голове. Доктор
останавливается
прямо возле
Тони и раскрывает
протянутую
ему историю
болезни. Он
быстро
пробегает
ее глазами и
обращает на
Тони свой
взгляд
поверх
очков: - Ну-с,
голубчик,
как вы себя
чувствуете? - Ы-ы-ы-ы! – Мычит
Тони,
пытаясь
выдавить из
себя какое-нибудь
связное
ругательство,
но язык не
слушается
его, и Тони
отчаянно
срезает рукой
воздух
прямо около
доктора и
смачно плюет
на пол. - Понимаю,
понимаю, голубчик,
- доктор
успокаивающе
кивает
головой, - но
вы не
волнуйтесь,
мы о вас
позаботимся
и
постараемся
поставить
на ноги
поскорее. Интонация и
подбор слов
выдают
принадлежность
доктора к
высшему
слою
общества, и
почему-то
это бесит
Тони еще
больше. - У-ы-у ! – Мычит
Тони
пытаясь
сложить
звуки в слова. - Вы не
трудитесь
так сильно,
голубчик,
вам это
может
повредить, –
доктор
ласково
улыбается
Тони,
продолжая
что-то
строчить в
своем блокноте. - Ы-ы-ы! - Снова
мычит Тони,
на этот раз
делая манящие
движения и
показывая
на пачку
бумаг в
руках
асистентки. - А вот это
очнь умно! -
Подбадривает
Тони доктор. –
Да вы,
голубчик, у
нас
активную
позицию занимаете!
Это хорошо!
Это
замечательно!
Сюзан, - на
этот раз он
уже
обращается
к медсестре, –
Сюзан,
пожалуйста,
сделайте
мне
одолжение,
дайте вот
этому господину
пару листов
бумаги,
ручку и
клип-борд! В считанные
секунды все
перечисленные
доктором
предметы
перекочевывают
в руки к Тони,
и он
начинает
трудиться.
Слава Богу,
правая рука
еще
слушается
его команд, и
он с видимым
удовольствием
выводит
нечто на бумаге...
Точка! Тони
передает бумагу
медсестре и
с явным
интересом
смотрит на
ее реакцию. - Тут... Это не
важно...Это не
существенная
информация! –
Медсестра
мнется и
явно не
хочет передавать
бумагу
доктору. Но
доктор не
желает
принимать
этих игр: - Нет-нет,
отчего же?
Любая
информация
может оказаться
существенной!
- И доктор
легонько
вытаскивает
бумагу из
рук
асистентки. «Fuck off!»[2]
- Глядит на
доктора
размашистая
крупная надпись
на листке
бумаги. - Да, это, пожалуй,
действительно
несущественно,
– проговаривает
доктор себе
под нос,
искося
глядя на
пациента. - У-ы-у-у-у! –
Снова мычит
Тони
указывая
грязным прокуренным
пальцем на
бумагу. -
У-у-ы-ы-у!
- Пожалуйста,
Су, дайте ему
еще листок, -
Доктор
мягко
улыбается, –
он конечно
немножко
огорчен, но
ведь это и
понятно – он
ведь
действительно
себя неважно
чувствует!
Пожалуйста,
Су! И снова
листок
бумаги
перекачевывает
из рук
асистентки
в руки Тони. И
вот уже
готово новое
короткое
сообщение.
На этот раз
Тони явно требует,
чтобы оно
было
прочитано
лично доктором.
Тони тычет
пальцем, и
доктор
берет бумагу
из его рук. «Fuck you![3]»
- Читает
доктор. Тони явно
очень
доволен. Не
лице его
появляется
даже нечто
вроде
улыбки.
Доктор
встает со
стула,
шепчет
что-то
ассистентке
и
обращается
к Тони: - Мы с Вами,
голубчик,
увидимся
попозже.
Всего
хорошего!
Пожалуйста,
берегите
себя и не волнуйтесь! Тони делает
попытку
ухватится
за ножку стула,
с которого
только что
встал
доктор, и запустить
им в
мерзавца, но
доктор
угадывает
его мысли и
проворно
отодвигает
стул
подальше.
Тони
бессильно
плюет на пол
и валится на постель.
Он весь
покрывается
потом и
продплжает
тихо мычать. Умная
медсестра
из лечебки
угадала. У
Тони случился
очередной
инфаркт, от
которого он,
к счастью
для него не
оправился.
Тони умер в
тот же день в
больнице и
уже на
следующий
день по
лечебке
циркулировала
эпитафия,
наскоро
составленная
психиатром
Тони. Вот что
в ней было
написано: «Вчера не
стало всеми
нами горячо
любимого и
уважаемого
Тони. Он был
человеком
мужественным,
смелым и
любящим. Его
прекрасное
сердце и
веселый
нрав всегда
будут вспоминатся
нами. Он
прошел
суровую
школу борьбы,
преодолевая
тяготы
детства и
сумел стать
настоящим
героем. Наша
память о
Тони всегда
будет
светла и
прекрасна». Февраль,
2006
|
|
|
