Катрин ШОКАЛЬСКИ О ЛЮБВИ

Закатное солнце мазнуло кроваво-малиновым по крышам домов. Тени деревьев удлиннились, вытянулись. Наступило затишье. Мир готов был погрузиться во тьму ночного покоя. Даже птицы замолчали, платя дань уважения наступающим сумеркам - этому значительному времени суток. Все смолкло, и только часы в гостинной, не признающие ничего, кроме сухого безличного времени, пробили шесть вечера. Они били одинаково, будь то шесть утра или шесть вечера, полдень или полночь, и этим, казалось, бросали вызов всему окружающему миру, оживающему и замирающему по солнечному расписанию. Как будто говорили: «Это вы там подчиняетесь вашему солнечному светилу, вашему Богу, а я – нет! У меня нет Бога кроме времени и цифр, и мне подчиняются все люди на земле. Мои стрелки указывают им время и они подчинаются: открывают и закрывают конторы, запускают ракеты и самолеты, просыпаются и ложатся спать... Я – их Бог. Или по крайней мере – рука их Бога!» Мистер Браун, или попросту Билл откинулся на спинке своего удобного стула в столовой и, утерев губы салфеткой, сладко улыбнулся. Он любил это время суток, любил, когда его ужин – всегда ранний и всегда в одно то же время – с пяти тридцати до шести - заканчивался до захода солнца. Теперь начиналось наступал его час. Можно было предаться воспоминаниям и подумать о том, как он счастлив. Билл Браун недавно отпраздновал свое семидесятипятилетие, а совсем незадолго перед тем – пятидесятилетний юбилей своей свадьбы. Его супруга и спутница всей его жизни была пятью годами младше, и вот уже пятьдесят лет он носил в своем сердце нежнейшую любовь к ней. Теперь она стояла спиной к нему в кухне, соединенной с гостинной полукруглой аркой, и расставляла чашки в навесном кухонном шкафу. Она не потеряла своей стройности, и издалека ее все еще можно было принять за молодую, недурно сложенную женщину – так хороша была ее фигура. Она знала об этом и носила исключительно приталенные платья и вообще всегда старалась выбрать одежду, подчеркивающую талию и округлые бедра. Сегодня утром она была у парикмахера, и аккуратно уложенные волнистые волосы, все еще черные и лишь немного тронутые проседью, изящно обрамляли ее красивую головку. «Как она хороша! – Подумал господин Браун. – Как хороша! И какой же я себя на всю жизнь! Ей-Богу, если бы мне снова пришлось жить и снова делать выбор, я не изменил бы ничего! Я отдал бы все, чтобы только жить с ней, любить ее и наслаждаться ее любовью...» - Любимая! – Сказал он вслух. – Ужин был замечательным! Как всегда! Спасибо тебе, дорогая. Ты уверена, что не хочешь, чтобы я помог тебе по кухне? - Нет, спасибо... Я сама... Ты же знаешь... Спасибо. Иди в гостинную. Я скоро присоединюсь к тебе. Билл знал, что она не примет его помощи, и вопрос с его стороны был чистой формальностью, желанием показать ей, что он заботится о ней и готов на все, лишь бы облегчить ее труд. Памелла, или коротко – Пам, не любила разделять с ним кухню. Это было ее королевство, и она предпочитала править в нем в одиночестве. Единственным человеком, допущенным до кухни, была их дочь Анджела, но она давно выросла, обзавелась своей семьей, уехала на другой конец страны и давала о себе знать только под Рождество. Ее отьезд больно травмировал Пам, но она старалась не подавать вида и стоически переносила свои страдания. Когда речь заходила об Анджеле, Пам лишь плотно сжимала губы, но ни разу не позволила себе заплакать. Билл любил сильный характер своей супруги и гордился ее умением переносить всякие мелкие житейские невзгоды. Там, где любая другая устроила бы скандал со слезами, Пам попросту поджимала губы и опускала свои глаза - серые, как осеннее небо. За пятьдесят лет, которые Билл и Пам прожили вместе, поводов для огорчений или ссор у них было немного. Билл был человеком законопослушным, скромным, порядочным, приятным и покладистым. Он никогда ничего не требовал от начальства и никогда не стремился достичь чего-то необыкновенно высокого. Трудно себе представить, чтобы у такого человека возникли неприятности или скандальные истории. Их и не возникало. Все шло, как запланировано: был выкуплен маленький домик на окраине города, отложены деньги на старость, сын и дочь выросли и стали жить незвисимо, но самое главное - всю жизнь рядом с ним была Пам, его вторая половина, его любовь, его жизнь. Начинались закатные часы, когда после ужина Билл переходил в гостинную, разжигал камин и предавался своим тихим и кротким мыслям и воспоминаниям. Пам обычно приходила немного позже, всатвала у него за спиной, и они вместе молчали. Он думал о ней и еще - о своей жизни, о своей любви и знал, что она думает о том же. Так вместе разделяли они вечерение часы, а потом отправлялись спать. Каждый вечер был похож на предыдущий, и эта монотоность нравилась Биллу. Часы на стене закончили бить, и Билл, тихонько улыбнувшись встал из-за стола. Подушечка из выцветшего розового ситца на его стуле, чуть сдвинулась. Билл бережно поправил ее, расправил и выровнял так, чтобы она занимала самую середину. В гостинной прямо напротив камина его ждало кресло - удобное, глубокое, плюшевое... некогда коричневое, а теперь подвыцветшее и чуть промятое. Слева от кресла – маленький, потертый деревянный столик, на изогнутых ножках. На нем -графин воды, стакан, пульт управления газовым камином и маленькая пластмассовая коробочка для слуховых апаратов Билли. Последние пять лет он почти совершенно потерял слух и без слуховых аппаратов не слышал почти ничего. Билл ничуть не огорчался из-за этого маленького неудобства. Даже наоборот. Вынув вечером слуховые аппараты, он клал их в коробочку и погружался в тишину. Полную, абсолютную тишину. Казалось, он погружался под воду или перемещался в какое-то вакуумное пространство, где все замедляло ход и не пропускало звуков извне. В этой тишине картины прошлого приобретали особую яркость, особое значение. Казалось, что все эти замечательные дни, когда они с Пам праздновали дни рожденья детей, катались на велосипедах, ходили в кино, были совсем недавно, и не успели даже немного затуманится, покрыться пылью времени. Билл вышел из столовой и поудобнее уселся в своем любимом кресле возле камина. В эти вечерние часы перед камином он чувствовал себя победителем, счастливчиком, одолевшим время и старость, прожившим на этой земле еще один день... Еще один день в своем маленьком уютном домике, рука об руку с любимой женщиной. Еще один ужин и еще один закат... Можно-ли мечтать о большем? Скоро подойдет Пам. Она встанет у него за спиной и будет вместе с ним молча смотреть на огонь в камине. Так она постоит несколько времени и отойдет в дальний угол гостинной. Она сядет на диван и будет читать журнал. Когда совсем стемнеет, и Билла разморит тепло, когда часы на стене пробьют восемь, он поднимется и пойдет в спальню, пожелав спокойной ночи Памеле. Она скоро последует за ним. А завтра будет другое утро, другой день, другой ужин и снова будет вечер, и будет камин, и будут сидеть они вот так и наслаждаться тишиной и безмолвной компанией друг друга. Билл включил камин. Ровные зубчики синего газового пламени молниеносно окутали каменное полено за выпуклым стеклом, и вот уже по комнате струилось тепло. За окнами совсем стемнело, и от этого в гостинной, озаренной только светом камина и кремового торшера на длинной бронзовой ноге, казалось особенно уютно. Билл аккуратно вынул свои слуховые аппараты и уложил их в коробочку. Боковым зрением он видел, как Пам перешла в столовую и стала складывать салфетки и протирать стол. Билл погрузился в тишину. Минут через пять за его спиной, как всегда, встала Пам и тоже стала смотреть на огонь в камине, и ... Боже, как хорошо, что он не слышал ничего из того, что говорила Пам! Из того, что она повторяла каждый вечер, лишь только убеждалась, что слуховые аппраты Билла покоятся в коробочке! Впервые за всю свою жизнь она говорила правду, и слезы струились по ее лицу, и на сердце немного легчало... Вот, что она говорила: - Боже! Как я ненавижу свою жизнь! Как ненавижу эти тихие вечера, эту беззубую, безвкусную, бестелесную жизнь с тобой! Как я ненавижу ТЕБЯ! Боже, за что?! Какое мучение - день за днем видеть это ненавистное лицо, слышать этот монотонный голос, желать умереть и не иметь сил убить себя... Неужели ты не видишь, что я не люблю тебя, что я никогда тебя не любила, что никогда не вышла бы за тебя замуж, если бы Джимми, которому до сих пор принадлежит мое сердце, не бросил меня и не женился на мерзавке Су?! Как не можешь ты понять, что нет для меня ничего омерзительнее, гаже, ненавистнее, чем то тихонькое, спокойненькое житье, на которое ты обрек меня?.... Боже, сколько раз я хотела высказать тебе все! Сколько раз собиралась порвать с этой дурацкой ложью и сколько раз трусила в самый последний момент! Слова застревали у меня в горле, и я опускала глаза, чтобы не заплакать от злости на себя, на свою слабость, на свою жизнь, на тебя, пожиратель моей молодости, моей мечты, моих надежд! Неужели ты так никогда и не поймешь, что я вышла за тебя чтобы отомстить Джимми, чтобы бросить вызов его гадине Су?!... Я так и не смогла убить себя, но жизнь с тобой для меня хуже, чем смерть! Каждый день – это напоминание о том, что у меня нет характера... Что ничего из того, о чем я мечтала в жизни, я не получила... Когда кончится это мученье? Может завтра? Когда?!! Пам глубоко вздохнула, вынула платочек из кармана передника и незаметно утерла набежавшие на глаза слезы. После этого, как обычно, она перешла в дальнюю часть гостинной и, усевшись в уголке на диване, принялась перелистывать старые журналы. Еще немного, и часы на стене пробьют восемь. Он поднимется и уйдет в спальню. Пам останется одна... Но почему-то одиночество пугает ее теперь. Она так привыкла прятать свое истинное лицо, свои настоящие чувства за маской приятной, достойной дамы, что, сняв маску, не может найти своего отражения. Ей становится страшно, пусто, одинок,о и она уходит наверх, в спальню и засыпает, надеясь, что завтра что-нибудь изменится. Виктория, Февраль, 2007