|
|
А.
Андерсен Машина
времени Иллюстрации
Мансура
Саттарова |
Все
описанное
здесь – не
вымысел, а
реально произошедшие
события. Я
только
слегка изменил
имена
участников.
Ну что? –
спросил я,
звеня
очередными
бутылками,-
еще по
Мартини?
Давай-давай!
Разливай!
Только
смотри, чтоб
хватило еще
на три
замеса! –
встрял
Колька Дорст
– самый
старший из
нас - пятерых
мужиков,
отмечавших
день
рождения
Виталика в
этой дыре,
казалось бы
максимально
оторванной
от
цивилизации,
но вместе с
тем еще более
оторванной
от родины
именинника,
которую мы –
гости – с ним
по
случайности
разделяли.
Ну так
вот ребята,-
продолжил
Дорст
прерванный
мною и
алкоголем
разговор,-
все эти голливудские
истории –
полная херня.
А вот то, что я
расскажу вам
сейчас –
история
реальная и
настоящая.
Вроде бы ко
мне она –
никаким боком,
но вот уж
сколько лет
прошло, а я
никак не могу
выкинуть ее
из своей
эмигрантской
башки.
Дело было в
середине
восьмидесятых
– в годы этой гребанной
перестройки
и гласности,
когда я
наконец-то
окончательно
намылился на
историческую
родину и сидел
в Москве,
ожидая пока
эти деятели в
германском
посольстве
дадут мне
«добро» на
въезд. Мне тогда
позвонил мой
двоюродный
дед из Гамбурга
(это из той
части моей
семейки,
которая свалила
еще в
двадцать
четвертом) и
попросил -
старый
фашист –
принять на
грудь его
старого
товарища по
восточному
фронту,
который мол
едет в Москву
по туру, но
хочет чего-то
такое там
посмотреть,
за что готов
отвалить мне
кучу бабок.
Короче - все
вокруг да
около, но
гэбухе,
слушавшей
мой телефон
должно быть
ясно, что
планируется какая-то
нелегальщина,
а мне неясно
ни хрена. Но
видно гэбухе
тогда было
уже не до
меня, а то
сидеть бы мне
сейчас на
зоне, а не с
вами тут – в
стране
непуганных
идиотов. Ну
я-то тогда
был молодой и
глупый:
бабкам ясно
дело рад
(особенно
немецким-то
маркам), да
еще ментов за
нос поводить
– это уж в удовольствие,
да по дурости
моей
тогдашней
думал, что за
мной
германское
посольство,
которое в
случай чего в
обиду не даст
(Во мудак-то
был! Даже
вспоминать
теперь стыдно).
Так или иначе
сказал я деду
– пускай
друган его
приезжает –
чем можем
поможем, в
обиде не
оставим.
И вот
приехал
такой –
подтянутый
старикан в очках
– седой как
лунь, шкура в
стариковских
пятнах, но в
неплохой
форме (ну
помните - тогда
еще много
таких
ветеранов
Вермахта и
Ваффен-СС
оставалось)...
И говорит,
что мол надо
ему чтоб я
его отвез в г.
Сухиничи
Тверской
области (по
тем дням еще
Калининской –
в честь того козла с
бородёнкой,
который еще
лагеря дле
«детей врагов
народа»
придумал –
мамаша моя в
одном из
таких чудом
не
загнулась...
ну да хер с
ним – с
Калининым), а
за труды он
мол хорошо заплатит.
Ну ни хрена ж
тебе – думаю я –
городишко-то
для
иностранцев
закрытый, да
и делать-то
там вроде
нечего. Раве
что на нищету
совковую
смотреть да
пылищу нюхать.
Но коли надо –
так надо.
Доставим
тебя – думаю – в
твои
Сухиничи,
коли денег
платишь. Хотя
дело-то
непростое. За
иностранцами
тогда еще
слежка была.
Так что надо
было чего-то
придумывать.
Ну надоумил я
его попросить,
чтобы дали
ему
разрешение
на индивидуальную
поездку в
Ленинград
(заместо «Золотого
кольца» по
которому вся
его группа
кольцевалась),
сказал ему
купить билет
на «Красную
стрелу», а сам
подрегулировал
свой старый
жигуль, на
котором мы за
24 часа должны
были слетать
в эти самые
Сухиничи и обратно.
Поездку-то
ему в Питер
разрешили только
на сутки без
ночевки. На
Московском
вокзале его
гид-переводчик
ждал, с
которым он якобы
разминуться
должен был, и
легенда такая
была, что мол
он самолично
по Питеру помотался
и обратно
вернулся.
Верится-то конечно
с трудом, но...
не пойман – не
вор. А я его чуть
поприодел,
чтобы он на
совка хоть
немного
похож стал.
Пиджачишко
ему достал
кургузенький,
рубашку из
«Военторга» -
на случай если
менты
доманаются
на выезде из
Москвы или
области.
Предупредил,
чтобы рта без
нужды не
открывал, а
ментам мол
скажу, что
это мой
родственник
из Эстонии,
который
по-русски не
рубит...
Ну вот мы
с ним из
Москвы
выехали.
Едем, молчим,
значит, а
сколько
молчать-то
можно? Тем более
что я
по-немецки
тогда хоть и
не в перфекте,
но говорил
неплохо
(бабка-покойница
постаралась –
выучила меня
расдолбая) –
так что поговорить
можно. Вот, я
его и
спрашиваю:
Карстен,-
говорю
(старика-то
Карстеном
звали),-а что за
дело у тебя
все же в этих
Сухиничах,
если не
секрет?
------------------
Сидя на
продавленном
сидении
тарахтящего
русского
автомобильчика,
Карстен
Витте уже
полчаса
пытался
перессказать
Николаю -
этому
странному
русскому
парню якобы немецкого
происхождения
– всю эту еще
более странную
историю
сорокадвухлетней
давности.
Николай, хоть
и называл
себя немцем,
но понимал
далеко не
все,
постоянно
переспрашивал,
то употребляя
устаревшие
слова, то
коверкая язык
неправильной
грамматикой
и режущим ухо
акцентом. Да
и не в языке в
общем-то
дело. Чем больше
Карстен
рассказывал,
тем сложнее
самому
становилось
понять, какой
черт занес
его в эту
Россию после
стольких лет.
До сих пор
ему только и
приходилось
что объяснять,
вернее –
пытаться
объяснять
окружающим
причину,
побудившую
его –
благополучного
старика с
размеренным
заранее
распланированным
порядком
жизни – вдруг
сорваться в
эту тяжелую,
грязную
страну,
лежащую
далеко за хаотической
Польшей.
Старуха
Вальтрауд, с
которой
Карстен
прожил уже
тридцать с
лишним лет,
поехала одна
на Балеары – в
их излюбленное
место, куда
они ездили
уже шестое лето
подряд и
кажется
слегка
обиделась.
Сын Хартмут
просто
непонимающе
пожал плечами.
А старый друг
Алекс Дорст –
кажется
дальний
родственник
этого вот
русского
Николая –
вроде бы
понял, но
тоже сказал
что-то типа того,
что незачем
возвращаться
в прошлое...
-
А
ты знаешь,
Николай –
сказал вдруг
Карстен, - вот
эта твоя
машинка для
меня все
равно как машина
времени,
которая
везет нас в
прошлое. В ту
самую
злосчастную
зиму сорок
третьего,
когда я с
осколочным
ранением
бедра валялся
в полевом
лазарете в
этих
примерно
местах...
------------------
Черт бы
побрал эту
сволочную
войну! Черт
бы побрал эту
Богом
проклятую
Россию!
Похоже действительно
наступает
перелом и
начинается
конец
Германской
армии и
Третьего Райха!
Так думал
старый
генерал фон
Зигельдорф,
глядя на
карту. Надо
защищать
рубеж от
иванов,
напирающих
со все
усиливающейся
яростью. Да и
не только
яростью. У
них уже двойной
численный
перевес в
живой силе,
плюс перевес
в артиллерии
и танках, не
дающий никаких
шансов
устоять, даже
если бы под его
– фон
Зигельдорфа –
командой
была свежая дивизия,
а не эта
толпа
полуголодных,
полуобмороженных,
морально
разлагающихся
парней,
совершенно
не
понимающих,
что собственно
они делают в
этой
холодной,
грязной, дикой
и непонятной
стране. Тем
более
просевшие фланги
соседей на
севере и юге
дали неприятелю
возможность
практически
окружить его
– фон
Зигельдорфа –
часть. Значит
надо честно,
по-солдатски
умереть и
генералу-ветерану,
и пяти-семи
тысячам
подчиненным
ему немецким
солдатам.
Агония может
затянуться
на неделю, а
то и на две.
Некоторое
время они выдержат,
а иванам их
смерть
достанется
не так уж и
дешево. Ну а
что делать с
пятью сотнями
раненых?
------------------
Из чуткого,
нервного сна
двадцатилетнюю
Лену
Полетаеву
вырвали
тяжелые
удары во входную
дверь. Она
еще не успела
выскользнуть
из чуть
нагретой
девичьим
телом
постели, а
хромой отец
уже спрыгнул
с холодной
печки и возился
в сенях,
открывая
дверь. В сени
ввалилось
трое: два
оборванных и
небритых
немецких
солдата и
полицай
Витька
Слухарев. В
полусне
услышала
хриплую
Витькину
команду: «Быстро
на выход! В
школу
пойдешь – за
ранеными
ходить!».
Возражать не
приходилось.
Возражение –
это верная
смерть, а
Леночке
хотелось
жить. Две
минуты –
повязать
косынку и
накинуть
поверх
ночной
рубашки
пальто, сунуть
ноги в
валенки и –
бегом к
зданию давно
закрытой
немцами
школы – по
темной улице,
освещаемой
лишь
сполохами
далеких
пожаров и фонариком
в дрожащей
руке Витьки
Слухарева...
------------------
Ну так вот
значит,
мужики, -
продолжал
Колька,-
подъезжаем
мы с мои
дорогим
гостем,
тарахтя на
колдобинах, к
этим
Сухиничам. Я
ему: «Куда, мол,
теперь?». А он
мне
показывает
аккуратный
такой листочек,
на котором
каллиграфическим
почерком:
«Сухиничи, Ул.
Ждановская,
дом 32,
Полетаевой
Елене
Никодимовне».
Видно сам
откуда-то
аккуратно
так
переписывал.
Та-ак, - думаю.
Улицу-то
должны
переименовать
были.
Значится
будем искать.
Но как на
грех, кого ни
спрошу – ни
одна собака
такой улицы
не помнит, а
коли так – то
как узнаешь,
где теперь этот
дом? А он
удивленно
так мне еще и
еще раз
листок свой
под нос сует
и все повторяет:
«Николяй,
фраг нохмаль
битте: Штаноффская
трицат тфа...
Полиетайева
Элена Никадимавна...
»
Вот вы
мужики в
Германии
небось не
бывали, а я
вам скажу:
там по сто
лет названия
не меняют. Да
какое по сто?
По двести и
больше! Жил
человек в
начале века
на такой-то
улице – так
там и теперь
его правнук
живет. По
тому же
адресу. И
телефоны не
меняют с тех
пор, как они
появились. А
у нас там... Вот
называлась
до
семнадцатого
года «улица
графа
Фредерикса»,
потом скажем
- «Борца за
Свободу
Товарища
Троцкого»,
после -
какого-нибудь
Ежова или
Берии, после –
Юлиуса
Фуфучика, а
теперь может
даже генерала
Власова или
еще какого
Дудаева.
Ну уж
Власова,
это-то
наверное нет,
- перебил Виталик,
- хотя мне
тётка из Молдавии
писала, что
назвали одну
улицу имени Влада
Цепеша – того
садюги с
колышками,
которого в
Европе
Дракулой
звали. Так
что... все может
быть.
Да при чем
тут твой
Дракула! –
рассердился
Колька. Я же
тебе говорю,
что улицу ну
никак не
найти было.
Мне-то по
барабану, но
надо же дело
сделать, коли
бабки берешь,
да и смотреть
на чувака
просто жалко
было. Думаю, -
наизнанку
вывернусь, но
эту
проклятую
Ждановскую
мы найдем...
------------------
Обер-ефрейтор
Карстен
Витте уже
третий день
балансировал
между бредом
и явью. Бедра –
да и всей
ноги он не чувствовал,
как будто ее
и не было.
Только проводил
рукой в
минуты
просветления,
чтобы убедиться
– отрезали
или нет.
Потом – снова
провал в
небытие...
Перед
глазами
вставала серая
гладь
родного
Северного
моря – такого
холодного и
мрачного, и в
то же время
такого
своего,
родного...
Потом вдруг
он – снова
трехлетним
малышом
залез в
телегу столяра
Рихарда, а
лошади вдруг
неожиданно
тронулись с
места. И
стало так
страшно, что
сейчас эти
огромные
звери унесут
его неизвестно
куда, такого
маленького...
«Мама! Мамочка!
Ну помоги же
мне!» - от
собственного
детского
крика
внезапно
приходил в
себя и видел
потрескавшийся
серый
потолок, а
справа и
слева на
железных
койках
других
раненых.
Чувствовал
запах пота,
спирта,
крови,
дерьма, мочи
и каких-то
лекарств.
«Батарея –
огонь! Огонь!» -
на койке
справа молоденький
лейтенант-артиллерист
с кровавой
повязкой там,
где недавно
были глаза, в
бреду
продолжал
командовать
боем...
«Внимание!
Сзади танки!
Обошли!
Разворачивай
орудие! Разворачивай,
ну! Огонь!!!» -
срывавшимся
голосом он
все время
приказывал
развернуть
орудие...
Видимо в этот
момент его и
накрыли огнем
обошедшие
батарею
русские
танки.
А кто на
койке слева?
О-опс! Оттуда
на него не мигая
смотрели
холодные и
циничные
глаза тощего,
небритого и
нестриженного
мужика, уже
выздаравливавшего
после
ранения в живот.
Позже
Карстен
узнал, что
мужик этот был
знаменитый
Манфред
Цвирка из
роты разведчиков
– уроженец
лесных,
болотистых
мест на самом
краю
Восточной
Пруссии. В
десяти километрах
к востоку от
Цвиркиной
деревни была
граница, а за
ней жили не
то поляки, не
то белоруссы.
Сам Цвирка в
прошлом был
контрабандистом,
а потому умел
говорить на
сборной славянской
тарабарщине,
которую
кое-как понимали
русские.
Рядовой
Манфред
Цвирка отличался
полнейшим
цинизмом,
отчаяной смелостью,
жестокостью
и в то же
время
склонностью
к черному
юмору. Он
безо всякого
колебания
резал глотки
русским
часовым, да и
не только
русским...
однажды при
отступлении
сноровисто
располосовал
горло от уха
до уха смертельно
раненому
товарищу, и
ведь трибунал
оправдал его!
Цвирка сумел
спокойно объяснить,
что парень
все равно был
не жилец.
Тащить его не
было
возможности –
тогда взяли-бы
всех, а у нас
были важные
сведения. Оставлять
его иванам
тоже нельзя:
прежде чем
подохнуть –
мог
поколоться, а
уж язык они бы
ему
развязали... И
однако тот же
Манфред Цвирка
мог запросто
отдать
половину
последнего
куска хлеба
или
эрзац-колбасы
голодному
русскому
ребенку...
Внезапно
перед
глазами
Карстена
возникло
девичье лицо.
Вначале он
даже подумал,
что это
галлюцинации,
но вскоре
оказалось,
что лицо
вполне реально
и
принадлежит
стройной
молоденькой
девушке с
голубыми
глазами и
льняными
прядями
волос,
спадающими
из-под
наскоро
повязаной
белой
косынки.
Девичье лицо
было бледное,
пожалуй
чуть-чуть
черезмерно
исхудавшее и с
темноватой
от усталости
кожей вокруг
глаз, но
Карстену оно
показалось
ослепительно
красивым и
даже каким-то
своим,
близким и
родным.
Возможно
этому
способствовали
четко
очерченная,
даже чуть
тяжеловатая
нижняя часть
лица как у
многих немок
или
голландок – такие
лица нечасто
встречаются
у славянок, тем
более у
русских , а
может виной
тому было
свежее
дыхание
девушки,
которое он
ощутил на
лице... Хотя
впрочем –
какая
разница.
Что-бы там ни
было, но
Карстеном
Витте вдруг
овладело
страстное
желание, и он
протянул
руку и
пожалуй
слишком
быстро взял
девушку за
нежное
тонкое
запястья, не
отрывая взгляд
от этого
прекрасного
лица...
«Ты что! Ты
что?
Пусти...дурак...» –
быстро
проговорила
Леночка
Полетаева и
выдернула
руку из
горячих
пальцев
раненого
немецкого
солдата. Три
минуты
спустя,
сменив
повязку на Карстеновом
бедре, она
быстро пошла
к следующему
раненому из
списка,
который дал
ей немецкий
фельдшер.
«Хитлер –
гофно!
Гхы-гхы-гхы! -
весело
прохрипел ей
вслед
по-русски ухмыляющийся
Цвирка и
не-то
засмеялся, не
то закашлялся,
- А ты
сопленосец
думал - она к
тебе прям так
под одеяло и
залезет?
Сейчас! Жди! Гхы-гхы!…»
------------------
Ближе
к концу дня
Карстен и
Николай
наконец
нашли нужный
им номер дома
на Садовой
улице, во
время
последней
войны
называвшейся
Ждановской.
Дребезжа и
подскакивая
на выбоинах
когда-то
асфальтированной
дороги запыленный
боевой
«жигуль»
подкатил к
низенькому,
ветхому
деревянному
дому,
выкрашенному
давным-давно
в
красно-коричневый
цвет.
На
довольно
большом
крыльце за
грубо
сколоченным
столиком
сидела пара:
одноногий
лысый старик
в черной
кепке и
круглых
очках с выпуклыми
стеклами и
сутулая
старушка со
снежно-белыми
волосами,
выбивавшимися
из-под чистенького
платочка и
удивительно
молодыми
серыми
глазами. Все:
и
покосившееся
крылечко, и ветхая,
перешитая-перелатанная
одежда старичков,
и деревянная
миска с
мелкими
зелеными
яблоками в
середине
столика –
говорило о
давней и
беспросветной
бедности,
сосуществующей
с элементами
самоуважения
и достоинства.
Увидев
нежданных
гостей,
старик
попытался
привстать,
опираясь на
костыль, не
смог и остался
сидеть, а
«бабушка»
поднялась
навстречу, с
добродушным
любопытством
взирая на
подтянутого
пожилого
мужчину и
сопровождающего
его то-ли
сына, то-ли
шофера....
------------------
Леночка
и сама не
могла-бы
объяснить,
как это тогда
случилось.
Как смогла
она – хорошая советская
девочка,
комсомолка –
связаться с
тем, кто по
всем статьям
был врагом,
фашистом,
захватчиком...
Однако когда
во время очередной
перевязки он
попросил
попить (это
она поняла
уже подсознательно,
при полном
незнании
немецкого), и
ей пришлось
поддержать
рукой его
голову и дать
ему
опереться на
ее тонкое
плечико, в
сердце
шевельнулась
какая-то
совершенно
неожиданная
нежность к
этому
красивому чужому
пареньку. А
тут еще он,
напившись, повернулся
к ней и
посмотрел
снизу вверх –
да так, что
Лена как-бы
утонула в его
огромных
синих
глазах...
Она
не помнила,
как и почему
е губы
соединились
с его губами.
Только
удивилась
про себя, что
он не тронул
руками ни
грудь, ни
ноги,
подумав, что
сделай он это
– она
смогла-бы
дать
спокойный, но
твердый
отпор, Но
то, как у нее
началось с
ним – резко
отличалось
от привычных
приставаний
своих парней,
грубо прижимавших
к забору и
больно
мявших грудь,
дыша в лицо
смесью
перегара и
махорки. С
Карстеном
все было иначе:
его губы,
язык, рука,
гладившая
Леночку по
голове – все
это было
каким-то
совсем другим,
непривычно
ласковым и
нежным. Как и
слова на
непонятном
ей немецком
языке, которые
он, не
переставая,
шептал ей в
ухо.
-
Милый мой,
хороший мой...-
Леночка не
осознавала
как эти слова
сами собой
тихо
полились из
нее... из
глубин
подсознания...
из самого
сердца... она
не помнила и
как их тела
оказались
вместе под
дырявым
серым
одеялом. Помнила
только, что
было очень хорошо
и сладко, а
потом он в
изнеможении
уронил лицо
ей на плечо...
Она
повернула
голову и встретилась
с
немигающими
темными
глазами
пожилого,
небритого
солдата на
соседней
койке. Он не
спал и все
видел, и
теперь спокойно
и немного
грустно
смотрел на
нее и Карстена...
------------------
-
Полетаевы-то?
- Слегка
певуче
переспросила
старушка и
качнув
головой,
сделала
долгую паузу
–
Полетаевы-то
тут жили... А вы
что ж им доводитесь
кем?
- Да
нет, - глядя в
чуть в
сторону
ответил Николай,
- вот товарищ
из Германии...
вроде как
знакомый им....
- Из
Герма-ании?
Во-он как
значит... –
старушка явно
думала
о чем-то
своем ,
пытаясь параллельно
поддержать
разговор. – А
вы-то ему сын
будете? Или
как?
- Да
нет, не сын.
Переводчик я
ему... и
сопровождающий...
Все
это время
одноногий
дед сидел
молча, не
двигаясь, как
изваяние, и
довольно
сурово глядя
сквозь очки с
толстыми
стеклами на
незванных
гостей,
нарушивших
его покой и
убогий, но
размеренный
быт.
-
Покушайте
яблочек!
Яблочек-то! –
снова заговорила
старушка, протягивая
«проезжим»
миску с
яблоками, -
нам-то, извините,
угостить вас
нечем, а вот
яблочки-то
свои....
Кaрстен
с Николаем,
чуть
поколебавшись,
взяли по
маленькому
яблочку и
присели на
крашенную
скамейку,
чудом
примостившуюся
на крыльце
рядом со
столиком хозяев...
------------------
Госпиталь
приступил к
эвакуации!
Чудом
прорвавшаяся
с запада
моторизованная
группа
генерала
Хеншеля как
тараном пробила
сомкнувшиеся
вокруг
города русские
позиции,
смешала
противника и
на некоторое
время
перехватила
инициативу.
Всех раненых,
больных, а
также штаб
фон Зигельдорфа
планировалось
под
прикрытием
танков
вывезти на
грузовиках и
транспортерах
через
образовавшийся
прорыв. За
ними,
огрызаясь и
погибая,
должна была
отступать
пехота.
Для
Карстена
Витте и его
товарищей, лежавших
на грязных
койках в
превращенной
в лазарет
школе, это
означало
реальный шанс
к спасению.
Для
подневольного
русского медперсонала
– всех прачек,
уборщиц,
стряпух и
импровизированных
медсестер
типа Леночки
Полетаевой
это означало
возвращение
советской
власти и ее
карательных
органов, для
которых они
автоматически
являлись
«изменницами
родины» и
«пособницами
немецко-фашистских
оккупантов».
Лена
вместе с
солдатами
Хеншеля и
другими девушками
и женщинами,
мобилизованными
для работы во
временном
лазарете,
бездумно,
как-то
механически
помогала переносить
раненных в
загнанные во
двор школы
серо-зеленые
крытые
простреленным
брезентом
грузовики.
Все
последние
дни и ночи как-то
слились в ее
памяти в
какой-то
полу-сон,
полный
смертельной
усталости,
голода, хронического
недосыпания
и... всей этой
странной,
безумной
любовной
связи с
Карстеном.
И вот
погрузка
раненых
заканчивается...
Карстен,
опираясь
одной рукой
на палку, а
другой на
плечи
Манфреда
Цвирки,
который сам с
трудом
держится на
ногах, все
еще стоит у
грузовика и
что-то быстро
говорит
Леночке.
- Он
млувит, щто
война скоро
кониец, -
хриплым голосом
переводит
Цвирка, - он
пшийедет за тобой...
Он будет
забирать
тебе в
Германия! Обьезателно
будет
забирать!
Леночка
стоит, не
двигаясь,
глядя на
Карстена отрешенным
взглядом. Она
не плачет... У
нее просто
нет сил
плакать, а
Карстен
плачет. Да и по
небритым,
худым щекам
Цвирки текут
слезы...
-Адрес!
Адрес твуй
запишь!-
срываясь
почти кричит
Цвирка и сует
ей сероватый
блокнот и огрызок
химического
карандаша.
Лена
механически
записывает
свой адрес, имя
и фамилию
ровным,
школьным
почерком и отдает
блокнот.
Карстен
обхватывает
ее рукой,
уронившей
палку и висит
на
Леночкиной
шее, пока его
не хватают
под руки два
здоровых
немецких
солдата и не
подсаживают
в кузов. В это
время
Манфред
Цвирка
неожиданно
целует ее в
щеку, больно
уколов
седоватой
щетиной и
громко,
по-стариковски
всхлипывает...
Манфреда
тоже
поднимают в
грузовик, и
колонна
трогается на
запад. А на
востоке и юге глухо
ухает
канонада...
------------------
... Ну
так вот,
парни, -
Колька
замесил себе
еще один
коктейль и
бросил туда
пару кубиков
льда, - вижу я –
разговор со
стариками
явно не клеится,
и что-то тут
не то. Не
хотят
старики про
«Элену
Никадимаффну»
нам
расказывать.
Вокруг да
около ходят.
Но тут мой
ветеран
Вермахта с
силами
собрался и –
так им
напрямки всю
свою историю
и выложил. А я
им синхронно
все это
перевел, с
некоторой
корректировкой
конечно.
Дед с
бабкой
вначале
немного от
всего этого
припухли, но
бабушка
быстро
внесла ясность,
которая для
меня,
собственно,
сюрпризом не
явилась...
------------------
Вскоре
после отхода
немцев
Сухиничи
заняли
советские
войска.
Заняли и
двинулись дальше.
А сразу же за
ними
нагрянули
отряды НКВД,
производя
зачистку
всех, кого
хоть каким-то
боком можно было
притянуть за
«сотрудничество
с оккупантами».
Напротив
райисполкома
на наскоро сколоченной
виселице
вздернули
тоих полицаев
и
принудительно
назначенного
немцами
«бургомистра»,
а за городом
расстреливали
реальных и
мнимых
изменников и
членов их семей.
«Синие
фуражки» не
замедлили
явиться и на
Ждановскую к
Полетаевым.
- Где
твоя сучка?
Говори,
мразь! –
закричал на Ленину
мать бледный,
горбоносый
особист. Не дожидаясь
ответа он
резко ударил
женщину кулаком
в лицо...
- Не
тро-ожь! –
надрывно
прохрипел
отец.
Приволакивая
простреленную
на гражданской
войне ногу,
старый
инвалид-красноармеец
метнулся в
угол кухни и
схватил
ржавый топор
для колки
дров. В
следующую
секунду пуля
из ТТ
размозжила
ему голову, а
два особиста
уже волокли к
машине его
жену....
Спустя полчаса
выстрел в
затылок,
сделанный с
отработанной
палаческой
сноровкой,
оборвал и ее
жизнь, а
комья глины,
которыми
закидали
свежевырытый
расстрельный
ров, погребли
и память о
семье Полетаевых.
------------------
- Ну а
как наши-то
пришли, - так
всех их и
расстреляли.
И Полетаевых,
значит, тоже – подвела
черту
старушка.
В
воздухе
повисла
напряженная
тишина... Карстен
Витте,
побледневший,
с внезапно
заострившимися
чертами лица
потеребил
пуговицу
пиджака...
- По
какому.... По
какому праву?
На каком основании
была казнена
эта семья?
Спроси же их, Николай!
Николай
нехотя
перевел
ненужный
вопрос.
- На
том
основании –
подал голос
до сих пор сурово
молчавший
старик, - что
предатели
ро-родины
подлежат
суровой каре
советского
закона и
всеобщей
ненависти и
презрению
трудя...!
- Тихо
ты! – Махнула
на него
сухонькой
рукой старушка.
–Разошелся!
Еще поучи его
тут! Такое ж,
вот, время
было... Кто ж
разбирался-то?
– закончила
она,
обращаясь
уже к
Карстену.
Карстен
дрожащей
рукой искал в
кармане сигареты,
которых не
было. Он
давно уже
бросил
курить, вняв
запрету
врачей.
Колька
понимающе
протянул ему свою
пачку «Явы» и
чиркнул
спичкой...
-
Только мы,
миленькие,
тут не при
чем! – быстро продолжила
хозяйка, - мы в
это время-то
обои на
фронте были!
Там и
познакомились.
Под этим-то,
под
Кё-Кёнигсбергом!
Вон он – она показала
на мужа – он-то
там и ногу
свою потерял.
А как
вернулись
сюда – так нам
этот домик и
дали. До
нас-то пустой
стоял...
-
Кёнигсберг...-
как-то
отстраненно
проговорил
Карстен,
затягиваясь
сигаретным
дымом, - я там
тоже ...
последнее
ранение
получил. Там
и война моя
закончилась.
Николай
перевел.
Воцарилось
неловкое
молчание,
прерванное
одноногим
дедом. Строго
глядя на
холеного
старого
немца, он прокашлялся
и начал было:
«Мог бы я тебя
там... Мог-бы
его там...
встретить...»
Старушка
погрозила
ему пальцем и
снова вернула
разговор в
«светское
русло»:
-А
Вы-то сами
теперь? Вы-то
сами так в
Кёнисбурге....
в
Кёнигсберге-то
всё и живете?
- О
Господи, -
пронеслось
одновременно
в голове и у
Карстена, и у
Николая, - они
даже не
знают, что
Кёнигсберга
больше нет.
Вместо него
есть новый
советский город
Калининград.
- Нет...
Не в
Кёнигсберге.
Я в других
местах живу, -
хрипло
проговорил
Карстен и,
обращаясь к
Николаю
попросил –
Поблагодари
их за яблоки
и за информацию,
и ... отвези
меня
обратно...
Пожалуйста...
Пока
Николай
прощался со
стариками,
Карстен
достал
бумажку в
пятьдесят
дойче-марок и
протянул
старушке:
«Будьте
добры,
возьмите это.
Прошу
простить, что
потревожил
покой и отнял
ваше время».
-
Бо-оже упаси! –
старушка
проворно
отвела от
себя руку с купюрой,
обладание
которой
позволило-бы
ей с мужем
прекрасно
питаться не
один месяц, - Мы,
миленькие, с
вас никаких
денег не
заработали,
да и не
торгуем
ничем!
-
Возьмите,
возьмите, -
попытался
настоять Николай,
- Он же вам от
чистого
сердца
предлагает.
- И не
думайте даже!
Мы – люди
простые, но
обижать нас
всё ж таки не
надо! -
«бабушка»
была непреклонна...
------------------
Третий
день подряд
Лена шла на
запад вместе
с Витькой
Слухаревым.
Бывший
полицай и бывший
одноклассник
Лены Витька
не собирался
оставаться в
Сухиничах на
расправу и убедил
ее уходить с
ним. Они шли
лесом, хоронясь
от дорог и
ориентируясь
днем по
солнцу, а
вечером по
канонаде.
Глубокий
снег мешал
идти,
набивался в
валенки и за
шиворот. От
усталости и
недосыпания
обоих бил
болезненный
озноб. Спина
и плечи ныли
под тяжестью
вещмешков с
немецкими
консервами и
минимумом
необходимых
вещей. Но оба
упорно шли.
Шли в никуда,
спасаясь от
неминуемой
смерти,
которая
здесь была
повсюду ...
Беглецам
некоторое
время
удавалось
избегать и
наступающих
красноармейцев,
и
отступающих
немцев
(несколько
менее
опасных,
поскольку Витька
имел
добротный
немецкий
аусвайс и пока
не снял
полицайскую
шапку с
кокардой), но
к вечеру
третьего дня
лес сменился
полями и редкими
перелесками,
и вскоре их
заметили.
«Стой!
Стоять!
Стрелять
буду!»- Этого
окрика на
родном языке
давно ждали и
Витька, и
Лена, но
обоим очень
хотелось
верить, что они
его не
услышат. Но
вот теперь
услышали. И даже
разглядели
несколько
быстро
приближавшихся
к ним сквозь
сумрак
фигурок в
белых
маскхалатах.
«С-суч-чары!
Гады! А-а-а-а!!!!» -
закричал
Витька надрывно
и страшно,
срывая с
плеча
немецкую «Эмпэшку»[1]
и посылая
навстречу
преследователям
веер
трассирующих
пуль. Леночка
побежала.
Меткая
очередь из
ППШ[2]
изрешетила
грудь Витьки
Слухарева,
бросив парня
в сугроб. Он в
последний
раз судорожно
нажал на
спуск,
расстреляв
остаток магазина
и замер.
Следующая
очередь
прошила уже
его мертвое
тело.
Леночка
бежала не
оглядываясь,
бросив вещмешок
в снег. Она
уже не думала
о том, хочется-ли
ей жить и
зачем, но она
знала, что в
ее теле уже
начало свою
отдельную
жизнь
маленькое
существо –
плод любви ее
и Карстена,
их будущий
ребенок. И
она знала, что
этого
ребенка надо
во что-бы то
ни стало
спасти...
Пуля
ужалила ее
руку чуть
выше локтя,
но Леночка
только
ускорила бег.
Вскоре
выстрелы и
крики
затихли, и в
этот момент
пришла боль.
Лена
перестала
бежать,
перейдя на
тажелый шаг,
потом упала,
попыталась
подняться и
не смогла, но
смогла
некоторое
время
проползти,
окончательно
потеряв сознание
на обочине
какой-то
грязной, разбитой
танками
дороги...
На
этой дороге и
подобрала ее
немецкая санитарная
машина. Лену
Полетаеву
спасло то, что
на ней была
оставленная
кем-то в
лазарете
немецкая
шинель с унтер-офицерскими
погонами, и
немцы сперва приняли
ее за своего
раненого.
Когда же поверх
шинели они
разглядели
девичий
платок и
поняли
ошибку, то
Леночку
все-таки не
бросили,
вероятно
пожалев
раненную,
измученную,
но все равно
красивую
девушку
неочевидной
национальности...
------------------
Всю
дорогу до
Москвы мой
гость молчал,
- усталым
голосом
рассказывал
Колька,-
Только курил
в окно
русские
сигареты,
головой покачивал
и прошептал
пару раз
«Херцлосс!»[3]
. Под конец
уже ко мне
повернулся и
спрашивает:
«Слушай,
Николай, вот
ты скажи мне,
у этого народа
вообще есть
сердце?» А что
мне было ему
ответить? Не
знаю, - говорю, -
может какое и
есть, но
только я сам
не уверен.
Именно
потому и собираюсь
сматываться
отсюда туда,
откуда ты
приехал.
Он на
меня так
поглядел
внимательно
и отвечает:
«Ты знаешь,
очень тебя
понимаю!
Никогда, -
говорит,- не
любил тех,
кто к нам в
Германию черт-те
откуда
приезжает, но
сейчас я тебя
полностью
поддерживаю
и более того –
на твоем
месте я
сделал-бы все
законное и
незаконное,
чтобы отсюда
выбраться.
Надеюсь,
родственник
твой тебе
поможет»
- Ну
да...-
недовольно
прервал
рассказ
Виталик, - а
немцы,
значит, такие
добрые-хорошие...
никого не
расстреливали.
Только может
мне кто скажет
тогда, куда
девались мои
еврейские
бабушка с дедушкой
в сорок
первом?
- Ты,
вроде,
говорил, что
их – румыны?-
робко вмешался
литовец
Эйгис.
-
Ребята!
Мужики! –
своим
громким
голосом Колька явно
намеревался
прекратить
тупиковую и
совершено
неуместную
дискуссию. –
Отавьте вы
нахрен эти
исторические
разборки! Я
вам реальную
историю
рассказываю,
и независимо
от того, кто
там
прав-неправ,
или лучше-хуже
-
человеческая
жизнь порой
оборачивается
вот таким
кошмаром,
проходящим через
время и через
географию.
- Ну
это как
посмотреть, -
вставил
слово
молчаливый и незаметный
Владислав, -
можно
смотреть на это
как на
кошмар, а
можно и как ...
как на
любовь,
например,
которая
пронзает
время и
пространство
и не умирает
после
разлуки и,
видишь, даже
после
расстрела.
- Нет, парни,
- снова
заговорил Эйгис,
нервно
поводя рукой
с зажатой
между пальцами
сигаретой, -
Это же на
самом деле любовь!
Это ж такая
история! Это
же ты рассказ
написать
должен! По
нём же ж
фильм снимут!
Это ж ...Боже-ж
ты мой, а?
- Да,
история-то
действительно,
что надо... –
протянул
Виталик,-
хотя и не
люблю я этих
старых
немцев но тем
не менее... –
изрядно
захмелевший,
он наполнил
свой стакан и
залпом
выпил....
------------------
Увы, никто из
слушавших в
тот вечер
рассказ Кольки
Дорста, не
знал, да так и
не узнал о
том что на
самом деле
случилось с
Леночкой
Полетаевой
после ее
побега из «освобожденных»
Сухиничей.
ЭПИЛОГ
Старый
Карстен
Витте умирал
в университетской
клинике
своего
города. Врачи
видели, что в
этом некогда
крепком теле
уже отказывают
все системы.
Понимали, что
вроятнее
всего пришло
его время, но
согласно
правилам и
клятве Гиппократа
продолжали
бороться за
его угасавшую
жизнь,
применяя все
чудеса
супер-современной
фармацевтики
и
медицинской
техники.
Однако
Карстен
умирал...
Последний
всплеск
сознания, в
которое
старик не
приходил уже
в течение
нескольких
дней, вдруг
четко и ясно
очертил
сверкавшую
чистотой
палату с
бело-синим
интерьером,
капельницу
над головой
и... женское
лицо,
склонившееся
над ним.
- Боже
мой! – подумал
Карстен, -
неужели это ОНА?
На него
со спокойной
жалостью
глядело сверху
лицо...
Леночки
Полетаевой –
чуть пополневшее,
чуть
постарше, но....
безусловно
ее лицо или
почти точно
такое же.
- Я... люблю
тебя! Я к тебе...
обязательно....,-
старик не
смог
договорить,
ибо душа
покинула
измученное
ранениями,
болезнями и
старостью
тело почти на
середине
фразы...
Дипломированная
медсестра
Мария Фолльмер,
к которой
были
обращены
последние
слова,
сказанные в
этой жизни
Карстеном
Витте, знала,
что родилась
во время
Второй
Мировой войны
в г. Бреслау[4]
и что ее
биологическая
мать была
то-ли полькой,
то-ли русской
без должным
образом оформленных
документов.
Она также
знала, что мать
умерла
вскоре после
родов от
потери крови,
успев
ненадолго
придя в
сознание
дать новорожденной
дочери имя
Мария.
Фрау
Фолльмер,
однако, не
знала и никак
не могла
знать, что
только что у
нее на руках
умер ее
родной отец.
04/2006
